На Лиговке, у Обводного

В ту зиму я ходил на поседки, как большой. В деревне подросли ребята — еще не парни, уже не мальчишки, усы пробиваются. Нашелся и свой гармонист. Девок за время войны накопилось много, и мы были желанными кавалерами. Я смело подсаживался на колени к девкам, целовался, играл без смущения в «почту», с удовольствием обнимали тискал в каком-нибудь темном закутке попавшую в руки девицу, стараясь задержать ее дольше. А ей долго задерживаться нельзя. Не дай бог в избе насмешливо закричат: «Да что они там? Скоро ли?»

Когда я уходил на поседки, у мамы в глазах стояли слезы, но сделать со мной ничего она не могла. Я жалел ее, душа болела, когда уходил, но тоже ничего с собой сделать не мог — и уходил. Не мог себя остановить. Иногда среди вечера под песни и пляски вспоминал: сидит она с молчуном Никанором в темном, пустом, холодном доме…

— Учиться тебе надо, — говорила она с грустью. — Семнадцать лет скоро. Растешь олух олухом…

Сидели как-то мы с Никанором около лоханки со светцом, под огонек лучины он плел лапти, я читал, мама как бы вслух подумала:

— Поедем-ка домой, в Петроград!

Я удивился простоте мысли. Как же я сам не догадался?

— Ждать, когда Базатулов выгонит на улицу? — продолжала мама. — Довезет нас Никанор до Боровенки, подождем поезда, сядем и поедем. Никанор! — полушутя-полусерьезно спросила она. — Свезешь нас до чугунки?

Никанор постучал кочедыком по лаптю, обстучал лычину, вдруг тяжело вздохнул и ответил глухим, не своим голосом:

— Вам есть куда… А мне? Половина жизни… под этой крышей. Вся силушка ушла.

Он сидел согнувшись, держа на коленях лапоть. Борода у него стала совсем не такая пышная, как раньше, вполовину белыми клочьями. Что с ним станет, когда весной Базатулов уведет со двора Мальчика, скотину, продаст сеялки-веялки? Куда он денется?

— Никанор! Поедем с нами!

Он криво улыбнулся, снова застучал кочедыком.

Я готов был ехать хоть завтра, но мама резонно сказала:

— Подождем, когда будет теплее. Куда в такой холод?

Так и решили — ждать весенних дней. А в феврале в Ручьевский сельсовет принесли повестки — тем парням, кому стукнуло семнадцать. Андрей-Прапорщик собрал нас в избе у Васи-Солдата, дал каждому расписаться, раздал повестки и сказал напутствие.

— Самогонку не пить! Чтоб мне без всякой пьянки. Это вам не в царскую армию. Еще молебны начнете служить… иконы выносить!

Мама прижала к груди сжатые кулачки и заплакала. Плакало полдеревни: бабушки, матери, сестры, ближние и дальние родственники — тетки, невестки, племянницы. Плакали от горя, от жалости за родимое дитя, просто так, по древнему обычаю.

— Чего ревете? — возмущался Андрей-Прапорщик. — На войну, что ли?

Но бабы ревели, а мы ходили по деревне пьяной кучей и орали под гармонь:

Застучали востры ножни
Над моей над головой.
И посыпались кудерушки
С головушки долой.

Во дворе уездного военного комиссариата собралась большая, разношерстная ватага. Нас построили в две шеренги, отобрали самогонку, раздали ружья, вырубленные топором из тяжелых сырых досок. Комиссар в папахе, очки в тонкой железной оправе, выступил с речью. Сквозь заиндевевшие усы и бородку клинышком рвался хриплый, простуженный голос:

— Товарищи допризывники! Да здравствует всевобуч… Да здравствует Рабоче-Крестьянская Красная Армия… она разогнала беляков… Антанту. Оружие складывать рано… нельзя! Революция в опасности! Международный пролетариат… Да здравствует Социалистическая революция во всем мире!..

В этом же дворе начались строевые занятия с деревянными ружьями. Мне было приятно вспоминать ту ружейную «артикуляцию», которой когда-то учил отставной «унтер-цер» Афанасьич. Где-то он? Куда делись те годы? Занятия проводил солдат в фуражке с красной звездочкой и в башлыке.

— Ну-ка, ну-ка… — закричал он, увидев, как я ловко обращаюсь с деревянным ружьем. — Три шага вперед!

Шлепая валенками, я сделал три шага вперед, приставил к ноге приклад, встал по команде смирно.

— Хорошо! — похвалил меня солдат в башлыке. — Что еще умеешь?

Я сам себе скомандовал:

— Вперед штыком коли!.. Назад прикладом бей!.. От кавалерии закройсь!.. — И сделал ружьем как полагается.

— Молодец! — похвалил солдат. — Становись со мной рядом. Будешь младшим инструктором.

Приглядевшись к солдату в башлыке — как он кричал, как командовал, я тоже стал кричать и командовать на весь двор:

— Смиррна-а… Бего-ом… арш!.. Круго-о-ом… арш! Ло-жи-и-ись!

Мальчишки бегали, поворачивались, падали в истоптанный грязный снег.

Пригрело мартовское солнышко, днем широко растекались лужи, всевобуч кончился. Ребят распустили по домам, ушли и наши ручьевские. Мне велели задержаться. На другой день привели к комиссару.

— Учиться хочешь? — спросил комиссар.

Вспомнил маму, сколько раз она твердила — нужно учиться, нужно учиться.

— Хочу, — сказал я комиссару. И то больше ради мамы, ее порадовать.

— В комсомоле состоишь?

— Нет.

— Пиши заявление, завтра в уком пойдешь, потом ко мне. За документами.