На Лиговке, у Обводного

Никанор умел наточить пилу так, что в дерево она идет мягко, глубоко, горстями летят желтые пахучие опилки. И вот дерево вздрогнуло от корня до вершины, покачнулось, Никанор толкнул его шестом, и оно грохнулось на землю, подняв тучу снега. Долго висели в воздухе легкие, искрящиеся снежинки над тем местом, куда упала вершина сосны, превратившись в груду ломаных ветвей. Одно за другим, одно красивее другого, падали от наших рук деревья.

И вот тогда мы поняли Никанорову смекалку. Деревья не просто падали как придется, куда попало, они ложились полосой, крест-накрест, друг на друга. Разделывать их теперь — рубить сучья, пилить на кряжи — простое дело.

Через несколько дней мне от этого «простого дела» было не согнуться, не разогнуться: болели руки, болели ноги. В глазах темнело, снег становился красным. Я хватался за спину, стонал, охал, пила выскальзывала из рук.

— Тяни, тяни, — ворчал Никанор.

— Заболел, что ли? — жалел меня Егор, когда я, не раздеваясь, падал на нары, засыпая до утра мертвым сном.

— Оставь, — говорил Никанор. — Втянется, жилистый.

И я втянулся. За Егором мне было не угнаться, но Никанора я стал перетягивать. Так и хотелось ему сказать: тяни, тяни! Теперь уже Никанор частенько хватался за спину, покряхтывал.

— Давай… перекурим.

Как-то раз я не стерпел и усмехнулся:

— Больно часто… перекуры-то?

Никанор зыркнул на меня глазами, ничего не сказал, но тут же бросил в снег недокуренную цигарку и взялся за пилу. Егор покосился на меня. Улучив минуту, шепнул:

— Совесть-то у тебя есть? Чего ты старика гонишь?

Я вытаращил глаза: да разве я его гоню? Я просто так… в шутку, похвастаться: дескать, смотри, какой я стал сильный, сноровистый, ни в чем Никанору не уступаю. Не хотел я его обижать! Весь день я поглядывал на Никанора виноватыми глазами, а он смотрел в сторону. Мне бы подойти к нему, сказать: «Никанор! Да не хотел я…» И — не хватало духу. Вдруг закричит, заругается? Вечером Никанор, наливая мне в кружку кипяток, пододвинул ее так, как делал всегда, заботливо, доброжелательно, и я понял, что на меня он больше не сердится.

И вот наступил день, когда, обмерив самодельной «саженью» наш многодневный тяжкий труд, Никанор сказал:

— Ну… нажмем. Завтра кончим!

Все, что причиталось государству с нас и с наших родственников по трудоповинности, мы выполнили: вывезли на берег Яимли остатки напиленного, уложили в штабели, чтоб весной сплавщикам было легко спихнуть лес на воду, и, оглянувшись на прощанье на посветлевший, поредевший бор, на истоптанный, измызганный снег, тронулись к дому.

К деревне подъезжали в сумерках в субботу, в самое банное время, и над банями в розовом морозном воздухе курились белые дымки.

Мы исхлестали несколько веников, разворошили вокруг бани все сугробы, оделись во все чистое и не торопясь, устало переставляя ноги, пошли по домам пить чай. Это только так говорилось — пить чай. Чаю давно не было. Пили липовый цвет, шиповник… Мало ли растет на русской земле вкусных полезных трав, растений, деревьев.

Чай пили втроем. Тетя Клавдия не вышла, не встретила.

— Чего она? — спросил Никанор. — Заболела?

Мама как-то странно улыбнулась:

— Письмо ей пришло, только вы в лес уехали. Обрадовалась, перекрестилась и говорит мне: «Замуж выхожу. Уеду от вас в уездный город». Да только уже недели две, как радость эта с нее слетела, теперь ходит опять злая, поджав губы…

Мы только рты раскрыли. Замуж? За кого? И как же дом? Хозяйство? Мама развела руками.

Как-то к вечеру прикатил Базатулов: санки ковровые, пара сытых лошадей цугом, кучер уже не красноармеец с винтовкой, а здоровенный мужик в полушубке, валенках, в овчинных рукавицах; черная пушистая борода до пояса. Сам Базатулов в богатой шубе под синим сукном, в меховой шапке, как будто бы и не было никакой революции. Он остался ночевать. Утром тетя Клавдия как из мертвых воскресла. Вышла со своей половины как королева: причесалась, в ушах серьги из красных камушков, платье шелковое, так и шуршит. Оглядела нас победно и велела идти за собой.

Базатулов сидел за самоваром — довольный, сытый.

— Вот что, господа хорошие, — проговорил он, оглядев нас, — Клавдия Артамоновна за меня замуж выходит. Поняли? — Он помолчал, ожидая, что мы ответим. А что нам было сказать?

Помолчав, Базатулов продолжал:

— Свадьбу справим у меня дома, в городе. Сегодня же уедем. Ты, Никанор, поедешь с нами, свезешь кой-что по хозяйству, что хозяйке понадобится. За мебелью пришлю подводы, заберу в город. Скотину пока оставлю — до весны. Где мне с ней возиться? На твою сохранность. Там видно будет. Мне все эти сеялки-веялки не с руки. Вот так… Что еще? Чтоб за хозяйством смотреть в оба! Слышишь, Никанор?

Базатулов торопливо осмотрел маму, меня.

— С вами-то что делать? Куда вас девать? Теперь ведь как: «Кто не работает, тот не ест!» Слыхали? Ладно, — смилостивился он. — Живите до весны. Там разберемся…