На Лиговке, у Обводного

Но Никанор уже хлопнул Мальчика вожжами и выехал за ворота. В доме раздался злобный, отчаянный крик тети Клавдии — по-бабьи махая руками, она колотила маму.

— Ключи! Воровка! Отдай ключи.

Слово «воровка» хлестнуло меня, как кнутом. Это мама-то — воровка? Я отшвырнул тетю Клавдию в сторону, обнял маму, повел ее на кухню. Приехал Никанор. Я рассказал, что здесь было.

— Слышь… — сказал он маме. — Ключи ей не отдавай. Ни за ради бога. Отдашь — с голоду насидимся!

Ключи остались у мамы.

Утром тетя Клавдия развела в чернильнице горячей водой засохшие чернила и долго писала. К концу дня велела мне запрячь в одноколку Мальчика и свезти ее на погост. Разговор шел при Никаноре, но к нему она словно бы не обращалась. Я посмотрел на Никанора — как быть? Запрячь? Везти? Он вяло махнул рукой — ладно… вези. Черт с ней! После вчерашнего бунта он чувствовал себя неловко.

На погосте тетя Клавдия велела подъехать к почтовой кружке, вынула из ридикюля письмо, сунула его в щель, и мы поохали обратно.

Дома мама спросила:

— Чего она ездила?

— Письмо возила.

— Письмо? Кому?

Я пожал плечами. Никанор удивился:

— Ишь ты…

Зима пришла рано. Тиснул первый мороз, тут же все припорошило снегом да так без оттепели и улеглось. Дров мы с Никанором запасли, но керосин кончился. Света в кухне хватало ненадолго. Вставали в темень, ложились в темень. Никанор разыскал на чердаке кованый с завитушками светец, тонко-тонко наколол сосновой лучины, и не просто сосновой из тех высоких, стройных сосен, что растут в бору, на песке, где брусника водится: за лучиной мы ездили на дровнях в болото. Бывают такие болота, наполовину просохшие, растут на них одиночками плотные, коренастые сосенки с кривыми, гибкими сучьями. Весной на этих сосенках любят токовать глухари.

Светец поставили в лохань с водой, воткнули в него длинную тонкую и широкую лучину, Никанор поджег ее от раздутого уголька. Мы сидели молча, глядели, как горит, потрескивает желтый огонек. Запахло горьким смолистым дымом. Упал в воду, зашипел обгоревший уголек. Вдруг мама запела:

…Догорай, гори моя лучина,
догорю с тобой и я…

В ее глазах слезы, в слезинках огонек лучины…

На зиму Вася-Солдат снова сдал свою избу под сельсовет. Молодуха, которую привез Андрей-Прапорщик в жены, терпела, терпела и не вытерпела.

Вот как про это рассказала Настя.

— Да что же это такое?! — кричала Андреева жена. — Я что — каторжная? Избу насквозь прокурили, дым как из трубы, целый день народище, идут, идут, один за другим, с утра до вечера, и все собрания, собрания… Половицы засмолили — скребком не отодрать. Или я, или сельсовет!

Андрей-Прапорщик пошел к Васе-Солдату.

— Выручай! Тебе это дело привычное.

— Мне-то што… Только у меня девки по вечерам поселки устраивают, — ответил Вася-Солдат.

— Да хрен с ними, с поседками! Одно другому не мешает. А мне уже вот так!.. — Андрей провел ребром ладони по горлу.

Однажды после обеда прибежал мальчик-посыльный. Теперь сельсоветчики сами под окнами не ходили, палочкой в стекло не стучали. Назначали в сельсовет с каждого двора по очереди, как летом подпаска, мальчишек-посыльных. Хотели было и меня, но Андрей-Прапорщик сказал:

— Отставить. Какой он мальчишка? Ему вот-вот в солдаты…

Посыльный забежал в избу и прокричал звонким голосишком заученные слова:

— Здравствуйте! Вася-Солдат на сходку всем велел. Бумага новая пришла, чтоб всем как один, без разговоров!

После того как я проиграл в жеребьевку нашу корову и кинулся с топором на Егора, ходить на собрание не очень хотелось. И мама сердилась:

— Не суйся! Не твое дело.

Никанор тоже держался старого правила — «покурить и дома можно».

Из нашего дома никто не пошел. Все равно ничего нового — какая-нибудь продразверстка, или, по-новому, продналог.

Вечером заскрипели ступеньки крыльца: кто-то топтался, обмахивая валенки голиком. Гавкнули в сенях собаки и стихли — стало быть, кто-то свой. Гукнула примерзшая дверь, в кухню влетел, покатился по полу клуб морозного воздуха.

— Здрасьте, милые мои!

Настя!.. Не забывает, нет-нет и забежит. Она размотала с головы толстый платок, перекрестилась на иконы, за ней через порог шагнул Егор. Снял шапку, со всеми поздоровался за руку.

— Что же никто из вас в сельсовет не пришел? — заговорил он, садясь на лавку.

Мы промолчали.

— Зовут — надо идти. Дисциплина должна быть?

— Ты… тово… — не выдержал Никанор. — В глаза не тычь. Наше дело — сторона. Хозяйке пеняй.

— Зови хозяйку, — кивнул Егор Насте.

Тетя Клавдия вошла со строгим лицом, губы поджаты, остановилась у дверей.

— В чем дело?

— А вы садитесь, — предложил Егор, будто дело происходило в сельсовете.

Тетя Клавдия села.

— Вот что, Клавдия Артамоновна… По всей стране трудовая повинность объявлена. Есть воинская — для мужчин, а это трудовая — для населения.

— Ну и что? — перебила тетя Клавдия Егора. — Ну и что?

— А вот что! — повысил Егор голос. — На всех трудоспособных. Мужчин и женщин.

— Мой сын нетрудоспособный, — сказала мама. — Семнадцати нету.