На Лиговке, у Обводного

— Чурбаки! Безмозглые! И ты тоже, — зыркал он на меня синими белками. — Какой из тебя хозяин? Никакого понятия. Ладно! Поехали домой. Что-нибудь придумаю…

Что у него было в голове, что он собирался придумывать? Я покосился, вгляделся в его лицо. Борода почти вся стала седой, коричневые щеки ввалились, сморщились, брови как сдвинулись, так и не расходятся. Только по-старому блестят белые зубы да горят злым огнем черные глаза.

— Иди ко мне в кучера. С лошадью-то ты управляешься. Паек красноармейский, обмундирование, сапоги. А?

— У вас же есть…

— Болтун. Выгоню. Мне надо, чтоб язык за зубами. А у этого как трещотка. Пойдешь? Сколько тебе лет?

— Не возьмут меня в Красную Армию. Семнадцать только в январе.

— Я скажу — возьмут. Парень здоровый, — Базатулов оглядел меня. — Ишь плечи-то… Как у грузчика.

— Не знаю… — нерешительно ответил я. — С мамой надо поговорить.

— Чего? — с издевкой спросил Базатулов. — С мамой? Усы растут, небось девок щупаешь, а все за маму держишься? Ты с Настей-то… случаем не грешил? Чего надулся? Девка смачная… Эх ты!.. Не получится из тебя толк — ни хозяин, ни кучер. Без вас обойдусь!

Домой приехали к обеду. Базатулов наскоро пообедал, велел побыстрее запрягать и долго-долго разговаривал с тетей Клавдией. Как Настя ни прислушивалась у двери, ничего не разобрала. Говорили тихо, изредка Базатулов что-то настойчиво выкрикивал, да один раз тетя Клавдия со слезами в голосе громко сказала:

— Что ты… что ты! Одумайся.

К тарантасу с крыльца Базатулов сбежал быстрым сердитым шагом.

— Поехали! — закричал он на кучера.

Тетя Клавдия до вечера просидела в своей спальне.

— Плачет, — сообщила Настя. — Сумку со шкатулкой в руках держит. Не выпускает.

Снова осень. Уж которая, пока живем в Ручьевском? Осени здесь красивые. Если смотреть по вечерам за деревню, за Яимлю, то при закате солнца — глаз не оторвать. За речкой, где она выбегает из каменистого оврага и бежит вдоль высокого песчаного берега, далеко тянется пологий холм. По холму — полоска старых, кряжистых берез. Как только осень их позолотит, при ясном закате эти березы загораются красным пламенем и горят-переливаются, пока солнце не сядет за край земли. За ними вдаль уходит старый густой зеленый ельник. От закатного света он темнеет, и березы кажутся еще огнистее.

Все, что весной Никанору удалось вспахать-посеять, он же осенью и убрал. Помогал я ему, как мог. Накосили сена, сжали, обмолотили рожь, ячмень, гречиху, выкопали картошку, насолили огурцов, нарубили-наквасили капусты — и белой для щей, и крошева для коровы. Вместе с Никанором натаскали, насушили, насолили грибов. Настя с мамой, не жалея спин, гнулись на болоте за клюквой, за брусникой.

— Ежели бережно… — сказал Никанор, — зря не тратиться… до следующего раза хватит.

Тетя Клавдия ни во что не вмешивалась. Днями сидела заплаканная на своей половине. От нашей жизни на кухне она совсем отошла: перестала печь хлебы, потеряла ключи от кладовок, от ледника, от житницы. Их нашли, они были в одной связке, мама взяла себе, но тетя Клавдия так и не спохватилась. Настя говорила, что она перечитывает какое-то письмо. Письмо это получили недели через две, как уехал Базатулов. Прятала она его в сумку со шкатулкой.

Однажды Настя зло сказала:

— Украду я у нее эту шкатулку. — Сказала — и побледнела, испугавшись своих слов.

— Очумела, девка! — прикрикнула мама.

Даже Никанор отозвался:

— За волосы хочешь… чтоб оттаскали?

Через неделю с Настей что-то случилось. Она чуть ли не билась головой о стенку, рвала на себе волосы и ревмя ревела, голосила, как по покойнику. Кидалась маме на грудь, вешалась на шею, причитала:

— Ой, миленькая моя! Да что же мне теперь делать?.. Ой, пропала моя головушка!..

Глаза у нее от слез заплыли, лицо опухло, губы она искусала. Мама ее утешала, даже сходила к тете Клавдии за валерьянкой. Что с ней — я понять не мог. Я спросил у Никанора:

— Чего она?

Он промолчал, ничего не ответил.

Мы с ним кололи дрова, укладывали на зиму в поленницы. Я только что рассказал Никанору, как рассказывал мне отец про царя. Отец служил в солдатах в лейб-гвардии Московском полку. В тот полк брали только тех, у кого росла черная окладистая борода. У отца такая борода росла. Однажды он был в карауле в Зимнем дворце и видел, как царь утречком вышел во двор, надел рукавички и забавлялся топориком — колол на дровишки березовый швырок.

— Березовый… — усмехнулся он. — Одно удовольствие. Попробуй еловый… от комля.

Я уже подумал, что про Настю он и забыл.

— Егор в церкву не хочет, — заговорил он про Настю. — Партейный. Изба готова, надо свадьбу… А он — чтобы без попа. Настасье нож вострый…

Через несколько дней Настя со слезами, причитаниями, объятиями прощалась с нами. Всех нас за что-то благодарила, кланялась в пояс. Мама всплакнула.

Никанор стоял у дверей в армяке, с кнутом, нетерпеливо переступая с ноги на ногу. На улице под окном в вечернем сумраке потряхивал головой Мальчик, запряженный в одноколку, где лежал Настин сундучок.

— Ну… — буркнул Никанор. — Поехали. Темень на дворе.

— Присядем, присядем, — закрестилась тетя Клавдия. — На дорожку.