На Лиговке, у Обводного

— В гробе не забуду, как ты посмеялся надо мной! — кричал Гордеев, не обращая внимания на наган. — Помнишь? Дескать, ай да Гордеев!.. Сам свою корову приговорил? Смешно было? А теперь — по едокам? — Он страшно оскалил зубы, ища трясущимися пальцами курок.

Ефимов, раскрыв рот, прерывисто дышал, редкими, трудными глотками хватая воздух. Первый раз в жизни я видел, как человека душил страх. Глаза закатились, судорожно хватаясь рукой за что попало, он медленно оседал на пол. Андрей подхватил его под мышки, посадил на лавку.

— Половина соли, половина карасина — мои! — кричал Гордеев. — За Нельку! Мои! Не поддамся.

Я оторвался от стенки, выскочил на середину избы.

— Правильно! — сказал я, стараясь говорить спокойно, вразумительно. — Чьи коровы? Наши. Значит, и соль и керосин… Он и надо мной посмеялся! — показал я пальцем на старика Ефимова.

— Ты еще тут! — толкнул меня в грудь Егор. — Сопляк! Мамкино молоко на губах не обсохло…

Толкнул он меня сильно, от души. Я отлетел в угол, стукнулся затылком о край скамьи. От боли, от обиды — за что же он меня так? — потемнело в глазах. Вставая на ноги, уперся рукой в пол, наткнулся ладонью под скамейкой на топорище. «Ага! — обрадовался я, хватая топор. — Ах так? Вы все за одно?» Я не спускал глаз с Егора, радуясь, что сейчас тяпну его топором. У Васи-Солдата топор всегда острый. Я вскочил, замахнулся.

— Шпана проклятая! — закричал я. — За что ты меня?

Егор отскочил в сторону. Где-то загремело железом — это Аким кинулся на улицу и сбил в темных сенях какие-то ведра. Вася-Солдат вырвал у меня топор, бросил его в угол, под лавку, нешибко шлепнул меня ладонью по уху:

— Ты что? На Советскую власть да с топором?

Старика Ефимова отпоили водой, он отошел, и бабы увели его домой. Вернулись в избу мужики, кто посмелее, за ними и Аким. Из сеней женский голос крикнул:

— Насчет соли, карасина… Как порешили?

— А вот так!.. — сказал Андрей-Прапорщик, как бы отвечая на свои мысли. — Чьи коровы, тех и соль с карасином! И никаких! — угрожающе крикнул он, вставая из-за стола. — Все! — стукнул кулаком по столу. — Вопрос решенный. — Застегнул полушубок, сунул за пазуху наган.

Вечером в избе у Ефимовых послышались крики, ругань, женский плач. Зазвенело разбитое оконное стекло. На крыльцо выскочил Андрей-Прапорщик. Натягивая на плечи одной рукой полушубок, он молча вышел на улицу и повернул к сельсовету. Вслед ему с крыльца кричал старик Ефимов:

— Будь ты проклят, анафема! — Ефимов широко, размашисто крестился, поднимая глаза к звездному небу. — Будь ты проклят, большевистская анафема! Мало тебя бог наказал! Надо, чтобы тебя…

На старика накинулись домашние, затащили с крыльца в избу. Такого еще в деревне не было, чтоб отец проклял сына.

— И за что? — удивлялся Аким, разводя руками. — Не по-евоному сделали. Еще ни соли, ни карасина, одна только бумага пришла…

Андрей-Прапорщик поселился у Васи-Солдата.

Меня тетя Клавдия каждый день гоняла на погост, в потребиловку, — не привезли ли соль и керосин? Прошел февраль, половина марта — ни соли, ни керосина не везли. Тетя Клавдия повздыхала-повздыхала, помянула свою коровушку — и махнула рукой.

Тем временем Андрей-Прапорщик приспособил свою недостроенную избу под жилье. Крышу покрыл соломой, в окна вставил осколочки, где их не хватило — заколотил досочками, затопил печку, над избой закурился дымок, в избе запахло жилым духом. Не успели бабы посудачить, что будет дальше, Андрей попросил у соседей лошадь и звонким, синим мартовским вечером привез себе из соседней деревни жену. Без свах, троек, бубенцов, разноцветных лент, без пьяного веселья.

— Уходом! — ахали бабы на всю деревню. — Стыдобушка-то какая! От богатых родителей да уходом…

Из избы Ефимовых два дня никто на улицу не выходил. Стыдно. Мать Андрея и сестры голосили с утра до вечера. Мало того что сын калека, ушел из дома, проклятый отцом, так он еще и женился уходом…

— Нет уж! — заявила Настя. — Я без свадьбы ни-ни. Что что же получается? Ни попеть, ни поплясать. Вон бабка Марья… Сколько ей лет-то? Сама забыла, а про свадьбу все помнит: и как на тройках гоняли, как пели-плясали, сколько браги наварили-выпили. Не-е-ет уж! Одного овса им на голову высыпали — дьячок с паперти лопатой сгребал…

Стояло жаркое, раскаленное солнцем лето 1921 года. Дымили горьким дымом лесные пожары. С утра до вечера небо в синей зловещей мгле.

— Дождя… — кряхтел Никанор. — Дождя надо. Пропадем.

— Ой, погорит все, — причитала тетя Клавдия. — Ой, насидимся без хлеба!..

Все, что было в запасе от прошлого года, съедено и скормлено скотине. Вся надежда на новину. А будет ли она, спасительная новина?

Весной сеяли остатками зерна — остальное увезли продотрядовцы. Но поле не радовало. Рожь сохла на корню, не успев выпустить колос. Огороды поливать нечем — пересохли колодцы. Для домашней потребности воду носили мы с Никанором из Яимли. Мама плакала, глядя на мои плечи: они были стерты коромыслом до крови.