На Лиговке, у Обводного

— Теперь их черед, по году-то рожденья. Глуповаты еще, а что сделаешь?

— Научат.

«И пойду, — подумал я. — Пойду! Чего мне тут сидеть? Нет у меня ни дома, ни невесты, земли мне тоже не нужно…»

Я посмотрел на маму. У нее тряслись руки.

Слушанье газеты заканчивалось рассуждениями — чья возьмет? Красная Армия победит, и начнется что-то новое, незнакомое, или одолеют генералы и на старое возврат сделают?

Пришел с той половины Иван Никитич.

— Ну что, мужики? Что делать-то будем?

Мужики молчали. Один за всех звенел неугомонный тенорок Акима.

— Так ить что нам, мужикам, делать? Забота у нас одна — пахать да сеять. Вот еще контру революции с ног сшибить. Может, тогда и полегчает. Как здоровьице, Иван Никитич? Что-то тебя не видно и не слышно…

Ивану Никитичу пододвинули табуретку, он сел, покряхтел, покашлял.

— Да-а-а… дела. Что-то не так, как надо бы.

— Уж где там! — Аким развел руками. — Поднесут еще разок такую разверсточку — и зубы на полку.

В конце лета, когда огороды запахли укропом, огуречной ботвой, а капуста начала завивать листья в кочаны, свинья тетки Фросиньи забралась в нашу картошку. Да не одна, а с поросятами.

— Откуда я знала, что ее черт понес в чужую картошку, да еще с поросятами, — рассказывала об этом сама тетка Фросинья. — Только слышу — кричит Иван Никитич не своим голосом: «Сволочи! Ах, сволочи! За скотиной посмотреть не могут…»

Кого это, думаю, он так честит? Заглянула за изгородь, а он, бедняга, бежит, глаза вытаращены, палкой машет — и матюгами, матюгами… Добежал до картошки, палкой по ботве, по ботве, а из ботвы-то мои поросята с визгом, да поперек грядок с луком. Ахти мне, пресвятая богородица! Как же это я прохлопала? Вот ужо попадет мне от Ивана Никитича… Глянула, а его и нет, Ивана-то Никитича: только вот тут стоял, палкой махал, а теперь нет. Куда делся? Гляжу — из картошки как бы ножка торчит… Поглядела — Иван Никитич ткнулся в борозду и лежит.

Ивана Никитича принесли домой, положили на кровать. Из поцарапанной щеки капельками сочилась кровь. Никанор погнал в волость за фельдшером. Да ведь на Мальчике не расскачешься, вот если бы был Малыш… Фельдшера привезли, а Иван Никитич уже холодный.

— Разрыв сердца, — перекрестился фельдшер. — Царствие ему небесное!..

Был Иван Никитич — не стало Ивана Никитича… На нашей половине, на кухне, ничего не изменилось. Все так же по утрам Настя и мама обряжали скотину, выгоняли ее в стадо, Никанор носил в кадушку воду, я вертел сепаратор.

Тетя Клавдия плакала меньше, лицо у нее стало совсем злое, она ни с кем не разговаривала, смотрела на всех подозрительно, отчужденно, будто бы ждала, что вот-вот, сейчас, сию минуту кто-то чем-то ее обидит. Все, что можно запереть, она стала запирать и прятать ключи. Как-то в темных сенях я слышал, как она, запирая кладовку, ворчала:

— Обокрадут… Я же одна, за всеми не углядишь. Потащут добро во все стороны!

Никанор помалкивал, мама возмущалась: что, мол, с ней? Помешалась? Настя грозилась уехать домой.

— Так всю жизнь на чужих и работать! Теперь не царский режим.

Но куда Настя денется? Сама из дальней деревни, отец где-то на войне, кроме нее у матери детишек полна изба. А здесь, в Ручьевском, еще и Егор сердце присушил…

Перед зимним Николой сельсовет объявил новую разверстку — на мясо. Даже старики и старухи не пошли на сходку.

Вася-Солдат сказал:

— Провались она, эта разверстка. Это же коров надо резать! Бабы мне за это в моем сельсовете последние стекла вышибут.

Егор и Андрей-Прапорщик пошли по дворам, уговаривали, доказывали. Все соглашались:

— Конешно, надо! Как же без говядины? Только где взять? У самих пустые щи из крошева…

Из уезда приехал продотряд, трое с винтовками. Они пошли вдоль деревни, от избы до избы, один стучал палкой в окно, твердым голосом привычно кричал:

— Хозяин! В сельсовет, на собрание.

Второй добавлял:

— В порядке революционной дисциплины.

Третий как бы советовал:

— Не придешь — хуже будет.

Постучали и к нам. Тетя Клавдия всполошилась, схватилась за сердце.

— Мать, пресвятая богородица! Как же я пойду? Не бывала ни разу. Никанорушка… Сходи!

Никанор показал на меня шилом — он подшивал валенки.

— Вона… сходит. Уже бывалый.

Мама только сжала у груди кулачки.

На этот раз мужики собрались быстро. Пришел старик Ефимов, пошарил по избе глазами, увидел меня, погрозил кулаком.

Крик стоял дотемна. За окнами румянилась вечерняя заря. Старший продотрядовец вдруг вскочил с табуретки, глаза у него зло сверкнули, хлопнул по столу папахой.

— Вот что, товарищи хозяева… — хрипло заговорил он. — Без мяса я от вас не уеду. Это уж как бог свят! Без мяса мне в укоме трибунал… Две коровы, как положено, я возьму. Сами отдадите или силой, но возьму. Ваше дело решить — у кого брать. Хоть по согласию, хоть по жребию… Одним словом…

У продотрядовца горло так хрипело, что и слов не понять. Он почерпнул из кадушки полный ковш холодной воды, выпил. Мужики молчали.

— Некуда деваться… — проговорил старик Гордеев. — Давайте жребий.

Мужики шевельнулись, закряхтели, закашляли, в который раз начали свертывать самокрутки.

— Жребий так жребий…