На Лиговке, у Обводного

Старший продотрядовец вздохнул всей грудью и быстро нарезал от края газеты белые полоски бумаги. На двух что-то написал, высыпал все в свою папаху, встряхнул ее, поставил на стол, сказал:

— Ну, с богом!

Ни одна рука к папахе не потянулась. Я тоже не торопился. Было не по себе. Да и понял я из прошлого, что не всегда вперед соваться надо.

— Ну! — зло крикнул продотрядовец, показывая пальцем на папаху. — Что же мне, самому?

Старик Ефимов перекрестился, вытащил бумажку, повертел ее и радостно загоготал:

— Чистая!

Долго вынимались из папахи бумажки чистые, без надписи. Но вот Гордеев вытянул, взглянул и побелел. Бросил бумажку, шагнул к двери:

— Берите… сами… Резать не буду. — И хлопнул дверью.

Мне бумажка досталась с надписью «Карова». Все дружно вздохнули, загалдели.

— Гордеев-то… А-а?.. — не веря, что уже все миновало, засмеялся старик Ефимов. — Сам себя приговорил! — радостно смеясь, он толкнул меня в плечо: — Ну что, наследничек? Дядю-то в гроб сморил… Так хоть тетку-то порадуешь!

— Ты-то чего радуешься? — я смотрел в его злые, веселые глаза, и мне хотелось ударить его по лицу.

— Но, но! — он поднес к моему носу большой квадратный кулак. — Что глазищами-то зыркаешь? Я те позыркаю!

Все с веселым гомоном повалили на улицу. Аким широко крестился:

— Пронесло! Миновала чаша сия…

Домой идти я боялся. Как скажу о корове? Зачем я пошел туда? Шел бы Никанор или сама тетя Клавдия. Она хозяйка, вот бы и шла. Я понимал — все эти рассуждения ни к чему, все свершилось, ничего не изменится, я ни в чем не виноват, но домой идти страшно.

Рассказывать не пришлось. На кухне уже сидел Аким. Тетя Клавдия, мама и Настя ревели во весь голос. Никанор молча курил. Увидя меня, тетя Клавдия закричала еще громче, бросилась на меня с кулаками, но в сенях послышались шаги, чужие голоса, дверь раскрылась:

— Здравствуйте! Дозвольте войти.

Ввалились все три продотрядовца, сняли папахи.

— Кто хозяйка?

Забыв обо мне, тетя Клавдия кинулась на вошедших. Она кричала, что это разбой, что у нее всего две коровы, едоков видимо-невидимо… Если они корову заберут — все помрут с голоду.

— Да не верещи ты так! — прикрикнул на нее старший продотрядовец. Его черное, обожженное морозами, небритое лицо сморщилось, как от боли. — Думаешь, нам сласть такие дела? Показывай, какую не жальче. Ночь на дворе, а нам тут еще возиться с вами…

Резать коров никто в деревне не взялся, сами продотрядовцы не умели. Они потребовали две подводы, завалили коров живьем в розвальни и под бабий плач уехали в соседнюю деревню. Там эти коровы чужие — плакать по ним некому…

Как-то в солнечный морозный полдень прибежала с улицы раскрасневшаяся Настя.

— Народ в сельсовет бежит. Говорят, бумага такая пришла, соль, керосин давать будут.

— Царица небесная! Мать-заступница! — заметалась по дому тетя Клавдия. — Так бегите, бегите скорее… Все, все!

Я схватил шапку, полушубок — и на улицу. В сельсовете полно, как в церкви, сесть некуда, стоят плечом к плечу.

— Где соль? Где карасин? — кричал Аким, пробиваясь на середину избы.

— Чего приперлись? — надрывался Вася-Солдат. — Кто вас звал сюда? Чего надо? Какая бумага?

— Зачитывай бумагу! — требовал старик Ефимов. — Народ слушать хочет.

— Тихо! — сказал Андрей-Прапорщик, поднимая единственную руку. — Ну, тихо, тихо… Прочитаю. «За революционное выполнение разверстки по мясу снабдить население деревни Ручьевское солью и керосином в размере согласно существующих норм».

— Какие такие нормы? Где их взять?

— Делить поровну!

— По едокам! — кричали те, у кого изба полна ребятишек.

— По дворам! — не соглашались те, у кого за стол садилось два-три человека.

— Граждане миряне! — вздел к потолку руки старик Ефимов. — Делить надо по-божески, по-христиански. Чтоб обчество не пострадало. Как в бумаге сказано? Снабдить население. А по старому обычаю, как и прежде велось, ежели что делить, так по дворам.

Позже всех прибежал дед Гордеев. Едва втолкнулся в дверь, закричал:

— Дай дорогу!

В руках охотничья шомполка. Бабы, увидя ружье, взвизгнули и шарахнулись в двери. В избе стало просторно. Гордеев без шапки, в расстегнутом полушубке.

— Ах ты… — Гордеев смачно выругался и ткнул Ефимова стволом в бороду, да так, что у того голова мотнулась кверху. — Убью! Делить? По-божецки? А чью корову увезли? Что ж ты тогда не поделился? Бога не вспомнил? Что ж ты свою коровушку не отдал? — Он опять ударил стволом Ефимова.

Андрей-Прапорщик выхватил наган, кинулся к отцу.

— Стой! — закричал он на Гордеева, закрывая телом отца. — Стой!

Изба опустела полностью. Остались Вася-Солдат, Егор, старик Прокофий, еще два-три человека. В распахнутую дверь несло морозным паром. Я прижался к стене. Стрельнет Гордеев в Ефимова или нет? Пусть стреляет. Не жалко.

В дверях задержался Аким. Любопытство — чем все кончится — удерживало его. Он с трусоватой хитростью стоял на порожке — вроде бы и в избе, а чуть что, можно и в сени выскочить.