На Лиговке, у Обводного

Распахнулись шкафы, сундуки, кладовки, по комнатам понесло нафталином. Стали появляться на свет никогда не виданные мною платья, шубы, муфты, горжетки. Загремели, застучали сервизы — обеденные, чайные; заиграли светлыми гранями хрустальные чаши, блюда, тускло сверкнули тяжелые серебряные ложки, вилки, ножи. Сколько же в этом доме всякого добра накопилось?

С чердака достали чемоданы, баулы, корзинки; я принес соломы, сена, молотки, гвозди, веревки. Вспомнили и про ящик с книгами — тетя Клавдия велела тащить и его, иначе добро не поместится. Мы с Никанором вывернули книги на пыльный чердачный пол. Ящик набили плотными, тяжелыми штуками домотканого холста. К вечеру все это погрузили на Мальчика — и Никанор с мрачным лицом уехал.

Мы с мамой остались одни в большом, нескладном и темном доме. Было холодно: пока все таскали на улицу, дом выстудился.

Прибежала Настя. За ней Ефросинья, Аким. Деревня взбудоражилась. Куда это — да так вдруг — уехала Клавдия Артамоновна? Замуж? За Базатулова? Господи! Да что она? Мужик он видный, как из песни — «ухарь-купец, удалой молодец». Да она-то зачем ему, Базатулову?

— Эх ты, дура-баба! — пропел Аким. — Зачем, зачем… Базатулова на кривой не объедешь! После Ивана Никитича добра-то в доме не на одну тыщу осталось. А этот Базатулов… — Аким прищелкнул языком. — Охулки на руку не положит.

Никанор вернулся на другой день к обеду. Мы долго поглядывали на него, ждали, что он нам расскажет.

— Да что ж ты как истукан? — взмолилась мама. — Ну хоть что-нибудь скажи!

— А что? Довез… Домина богатый. Красного кирпича… двухэтажный. Внизу торговля. Наверху жилье.

Помолчав, Никанор, точно не веря тому, что видел, добавил:

— Власть вроде как в обратную попятилась, какая-то «новая политика», Базатулов-то свой завод опять прихватил. Говорят, он теперь нэпман. Говорят, какой-то нэп.

Мы ничего не поняли. Нэп так нэп, нам от этого ни холодно, ни жарко. До весны доживем.

Вместе с Никанором мы пошли на хозяйскую половину, посмотреть, как там. Буфет нараспашку, шкаф открыт, пустой; сундуки сдвинуты с привычных мест, обеденный стол в углу, иконы во всех комнатах сняты, на полу сено, солома, стружка. У фикуса отломана большая ветка, лежит поперек стола, ящики у письменного стола выдернуты, в них все перерыто. Козьи рога, на которых висело ружье, — пустые.

— Увез… — вздохнул Никанор. — Хорошее ружье.

Через день мама сказала:

— Подмети там. Мусору много, неудобно оставлять.

Я взял метлу, но подметать не торопился. Посидел на мягком кресле, порылся в ящиках письменного стола. Когда стал подметать, помешала прижатая к стенке дверь. Прикрыл ее, а за дверью — ружье в чехле. Как же так получилось? Забыл Базатулов? Или спрятал? Что теперь делать? Сказать Никанору? Нет! Никому не скажу. Никому не отдам. Не торопясь, я взял ружье, тихонько, чтоб никто не видел, вышел в сени, поднялся на чердак, забросал ружье книгами — никто не найдет.

Базатулов приехал снова через неделю, пригнал обоз саней за мебелью. Грузить начали сразу же, как приехали. Базатулов торопился, подгонял подводчиков.

— Слышь, хозяин! — возразил было кто-то из подводчиков. — Лошадей бы накормить.

— Покормим, покормим, — отмахивался тот. — Успеем!

Погрузка шла к концу, комнаты опустели, все тяжелое — столы, кровати, матрацы были уложены, половина подвод увязана под брезентами, когда Базатулов закричал:

— Ружье! Где ружье?

Кинулись искать, не нашли. Где оно — никто не знал, никто не видел. Подводчики разводили руками: какое ружье? Базатулов кинулся к нам, на кухню.

— Никанор! Где ружье?

На скулах у Никанора зашевелилась борода.

— Я, што ль, его взял? — Он в упор взглянул на Базатулова. — Его с прошлого раза нет… Аль забыл?

Сердце у меня замерло, покатилось куда-то вниз, в валенки. Сказать? Страх сдавил горло. Страшен был Базатулов. Глаза горели, рот оскалился.

— Душу вытряхну! Кто взял?! — Он сыпал страшной матерщиной. «Ну, нет… теперь режь меня — не скажу!» Я почему-то вспомнил, как когда-то кинулся с топором на Егора.

— Не смейте ругаться! — крикнул я.

— Как вам не стыдно! — закричала мама. — Откуда мы знаем, где ваше ружье? Полный дом чужих мужиков…

Базатулов рванул дверь, выбежал из кухни.

«Зачем я это сделал? — ужаснулся я. — Зачем я его спрятал? Как же мне теперь быть? А никак, — ответил я сам себе. — Пусть побегает. Так ему и надо!»

Базатулов долго кричал на подводчиков, грозился всех обыскать, пожаловаться в милицию. Те не вытерпели, заорали:

— Да ты што, растакую твою мать, раскричался?! Сейчас все с подвод на землю сроем! Тащи на своем горбу.

— Ну, ладно, ладно… — Базатулов сбавил тон. — Жалко. Ружью-то цены нет. Куда могло деться?

Обоз тронулся по деревне. Уехали. В доме опять стало холодно, как на улице: выстудили начисто.

Поздно вечером Никанор, сидя под хомутами, проговорил:

— Разорилось гнездо.