На Лиговке, у Обводного

Появился заспанный Петр Семеныч, вышел на платформу, ударил в станционный колокол. Проснулся Никанор, схватил в охапку мешок с картошкой, засуетились две тетки, ждавшие поезда, заиндевевшие окна медленно осветились с улицы желтым светом, послышалось чуфырканье пара. Мы выбежали на платформу. В темноте виднелись залепленные снегом вагоны — товарные теплушки, несколько пассажирских. Двери в вагонах закрыты, ни одна не открылась. На тормозных площадках, на буферах, на крышах виднелись неподвижные, засыпанные снегом, накрепко застывшие фигуры людей.

Мы с Никанором метались вдоль поезда — он с мешком картошки, я с котомкой: куда пристроиться? Куда ткнуться? На подножку, на ступеньку… Прозвучали два удара в колокол. Второй звонок! Между вагонами торчали головы в шапках, закутанные платками, башлыками, ноги в валенках, руки в толстых рукавицах. И — вот оно, счастье: свободный буфер!.. Никанор быстро сообразил, что к чему, мешок с картошкой лег поперек буфера, я сел верхом, сдвинул котомкой чью-то ногу, послышался хриплый мат, я ухватился рукой за какой-то выступ. Никанор хлопнул меня по плечу:

— Ну!.. Того… доедешь?

— Никанор! Прощай! — закричал я, пытаясь увидеть в темноте его лицо. Он трусил рядом с вагоном. — Ружье!.. — кричал я. — Ружье! Под книгами… на чердаке! — Но Никанор уже отстал.

Между вагонами завихрило ветром. Застучали на стыках колеса, буфер подо мной зашевелился, заскрежетал, вагон начало раскачивать сильнее и сильнее, держаться пришлось крепче, одной руки было мало, другой рукой я ухватился за чью-то ногу, опять послышался хриплый мат, нога лягнула меня, но я не выпустил ее. Вцепился и не выпускал. Ветер продувал насквозь. Дуло во все дырки — в рукава, за шиворот, под полушубок. Мешок с картошкой зашевелился, заерзал, стал уменьшаться в размерах. Я уже сидел не на мешке, а на голом буфере. И все понял — остался без картошки! Мешок протерся, картошка вытекла под вагон, на рельсы. Но мне было не до картошки: усидеть бы самому! Буфер зловеще громыхал. Смотреть вниз я боялся. Хотя в темноте ничего не видно, но я представлял себе, как у меня под ногами мчатся рельсы, мелькают шпалы, крутятся колеса. В узком пролете между вагонами, чуть различимые в темноте, сидели застывшие, неподвижные, молчаливые фигуры. Каждый сам за себя. Только бы удержаться самому…

— Не сиди на буфере… — прохрипел голос, который только что матерился. — Придавит… Встань на ноги. Встань. Держись вот тут. — Чья-то рука ухватила мою, потянула ее, я нащупал какую-то скобу, ухватился. Тяжелая котомка тащила вниз. Мелькнула мысль — сбросить! Но я успел найти ногами устойчивое положение, и котомку стало жалко. Раскинув руки в стороны, держась не зная за что, приплясывая на буфере для равновесия, я поехал дальше.

— Держись, — прохрипел в темноте голос. — Скоро Торбино… Передохнешь.

— Скоро оно, это Торбино? — крикнул я в темноту. Но губы не шевелились, слова не получались.

— Чего? — отозвался из грохочущей темноты хриплый голос — Терпи, терпи… Вот-вот Торбино.

Мне казалось, что я закоченел до каменной твердости. Но вот буфер несколько раз лязгнул, сжался, вагон задрожал, заскрипел, поезд пошел тише, мелькнули тусклые желтые огоньки, будка с надписью «Багаж»… Торбино! Мое спасенье. Не успел поезд остановиться, как послышались выстрелы из винтовок — щелк… щелк…

— Заградиловка!.. — крикнул хриплый голос. — Смывайся! Сцапают! — Застывшие фигуры ожили, заголосили; не дожидаясь остановки поезда, начали прыгать куда-то в темноту. На платформе мелькнули вооруженные люди.

— Сто-о-ой! Сто-о-о-й!

Снова прогремели выстрелы. Я слыхал про заградительные отряды. Они проверяют документы, ловят спекулянтов, хватают дезертиров.

— Под вагон!.. — хрипел знакомый голос — Там темно… не найдут.

А зачем мне под вагон? Я не спекулянт, не дезертир, документы есть. С трудом шевеля закоченевшими ногами, я перебрался с буфера на дощатую платформу. И вздохнул, радуясь, что жив, что под ногами не шевелящийся буфер, а твердые доски перрона. На меня налетели двое в шинелях, с винтовками, в буденовках:

— Стой! Документы!

Вдоль всей платформы с винтовками на изготовку стояли красноармейцы. Двери во все вагоны нараспашку, крики, гвалт, плач, выстрелы. Закоченевшей рукой я достал из-за пазухи свои документы, протянул человеку с ружьем. Он, не глядя ни на меня, ни на документ, сунул их в карман, крикнул напарнику:

— Забирай его! — это про меня. — Тащи туда, — показал штыком куда-то в темноту.

— Шагом марш! — скомандовали мне.

Я стал возмущаться, кричать про свои документы, но конвоир замахнулся на меня прикладом, злым, испуганным голосом крикнул:

— Ну, ну! Поговори!

По платформе уже вели каких-то мужчин, женщин, с мешками, корзинками, котомками. Кого? Куда? За что? Кругом темно, чуть желтеют на платформе станционные фонари, да светятся два-три окошка в вокзальном здании. Стоит мрачный, притихший поезд, впереди чуть слышно фыркает паром паровоз. Нас загнали в зал.