На Лиговке, у Обводного

По высокому берегу реки змеилась тропинка. Внизу в солнечной воде плавали белые гуси, меченные фиолетовыми чернилами. У одной стайки — голова, у другой — крыло, у этой — хвост. Красили их предусмотрительные хозяйки, чтоб ненароком не съесть чужого гуся. Речка повернула вправо, стала шире, глубже. Тропинка подвела к небольшой скамеечке. Ох, как она была нужна, эта скамеечка. Скорее сесть, откинуться на спинку, вытянуть ноги, закрыть глаза. На скамейке сидел старик с белыми усами, в старомодной фетровой шляпе, в черных очках. Он сидел прямо, как бы навытяжку, лицо приподнято, между колен палка, на ней уложенные друг на друга ладони.

— Разрешите? — спросил я, бросая на землю ящик.

Старик дотронулся до шляпы, передвинулся к краю скамьи и снова замер в своей позе. Скамеечка стояла здесь не зря. Кто-то выбрал место со вкусом. Голубая река, на том берегу холм, подпертый плитняковым обрывом. По кромке холма — старая крепостная стена. На углу белая башенка. Внизу, под берегом, помост с пестро раскрашенными лодками — прокатная станция. На холме, над вершинами старых могучих деревьев, церквушка, коренастая, приземистая, вросшая в землю по самые окошечки. Со скамейки все это виделось легко и просторно. Я отдышался и сказал:

— Красивое местечко.

Старик шевельнул ладонями.

— Остатки прошлого, — проговорил он четким голосом, как у лектора. — Бывший монастырь. Одна церквушка и уцелела. «Спас нерукотворный». — Старик говорил, не меняя позы, как смотрел куда-то вдаль, так и не шевельнулся. — Место действительно красивое. Предки умели выбирать. Да особого труда и не представляло. Просторы-то какие!.. — Он широко повел рукой. — А много ли церквушке надо? Или помещичьей усадьбе? Учитывалась любовь человека к природе, к красивому. Вот города строили иначе. Побыстрее да подешевле. Для монастырей и места выбирали, и легенды задушевные создавали. Хотя бы этот же «Спас нерукотворный». — Старик помолчал, потом пояснил: — Я в вопросах культа не очень разбираюсь. Всю жизнь преподавал математику. Отсюда и способ мышления — конкретность, ясность, доказательность. Так вот… Да, насчет иконы. Красиво придумано. Когда «сына божия» сняли с креста, беспутная, но сердобольная девица Мария Магдалина из жалости к пострадавшему приложила к его лицу платок — обтереть мученический пот и кровь. И что же случилось? На платке остался отпечаток лица. Чудо? Чудо. Из области моментальной фотографии. Ну, и начали писать иконы — платок с измученным лицом симпатичного мужчины с рыжеватой бородкой. И вот однажды, лет этак триста назад, такая икона оказалась в этой речке. Как она в нее попала — неизвестно. Но плыла она не как-нибудь, а против течения. Добралась до этих мест и встала на дыбы. Или, как еще говорят, — на попа… Лицом вот к этому холму… — Он показал палкой на противоположный берег. — Легенды тем и хороши — художественная ткань, и никаких тебе подтверждений или доказательств. Перст божий!.. И все сказано. Но, надо полагать, прежде чем икона приплыла сюда, появились в этих местах какие-то беглые монахи с Московской Руси. Ну и… Жить-то надо? Реклама — двигатель торговли… Сочинили легенду, народ поверил.

Слушая старика, я подумал: «А ведь мне повезло. Не будь его на этой скамеечке, посидел бы я на ней, посмотрел бы мельком на холм и на церквушку и попер бы свой ящик дальше. А он мне все как на картинке нарисовал».

— А церковные ритуалы? — продолжал старик. — Это же отличные сценарии. С расчетом на душещипательность и умиление. Тут тебе и пение, и костюмы, и красочность. Таинственно мерцающие лампады, сияющие кресты, золоченые ризы. А колокольный звон? Композиторы вдохновлялись. Теперь на пластинки записывают. А у Левитана «Вечерний звон»? — Он склонил голову, что-то вспоминая. Долго молчал. — Да!.. Красивые создавались легенды, рождались сказки, былины. Таких больше не будет. Не те условия. Легенды, сказки только тогда рождаются, только тогда радуют, живут в душе народа, когда человек мало знает и много верит. А такое время прошло. — Старик неожиданно встал, еще выше закинул лицо к небу. — А не было бы у нас былин, сказок — был бы у нас Пушкин? — Не дожидаясь ответа, дотронулся до шляпы: — Извините. Разболтался. Надоел, наверное. — И, не взглянув на меня, пошел по тропинке, постукивая перед собой палкой.

Посмотрел я на речку, на церквушку, на холм и, кряхтя, взялся за свой ящик. Надо искать попутную машину…

В скверике перед универмагом сидел Серебрицкий. Я даже попятился. Опять он! Серебрицкий делал какие-то пометки в блокноте. О чем-то думая, поднял голову и меня увидел.

— А… Все бродишь? И от ящика не избавился? Куда тебе надо? Говори! Чего ты жмешься?

Я сказал.

— Вот чудило! Чего ты молчал? Сейчас поедем. Машина придет. Ящик-то в колхоз везешь?

— В колхоз, — признался я.

Он что-то записал в блокнот, сунул его в карман и рассмеялся.