На линии огня

Пощады не будет, и красные это знают. И даже не пытаются сдаться – они отбиваются, падают, корчатся на полу, кто может – тщится убежать. За ними гонятся по всей школе. Пардейро, преследуя тех, кто пытался занять второй этаж, оказывается на площадке лестницы, куда льется свет из слухового окошка. Мелькают искаженные лица, расширенные страхом глаза. У республиканцев не остается ни патронов, ни времени перезарядить оружие, и они отбиваются штыками.

– Сволочи! – слышатся крики. – Мрази фашистские!

Лейтенант, уклоняясь от выставленных штыков, отступает на несколько шагов, и легионеры опережают его, вступают в схватку с красными, скрещивают с ними клинки. Летят искры. Пардейро обрушивает рукоять пистолета на голову республиканца – у того подгибаются колени; пошатнувшись, он выпускает из рук винтовку. Какой-то легионер – Пардейро узнает Ириса – набрасывается на упавшего, тычет штыком, стараясь пригвоздить к полу. Красный в ужасе хватается за нависший над ним ствол, силится отвести его в сторону, но Ирис, налегая всем телом, вгоняет ему в грудь широкое лезвие, а потом, упершись ногой, высвобождает его, размахивается и вонзает еще раз.

Постепенно, не сразу хаос распадается на вереницу отчетливых картин и звуков. Шум боя почти стихает. Слышны теперь только крики раненых республиканцев, которых добивают штыками, разрозненные выстрелы из окон по тем, кто сумел выбраться наружу с торца здания, глухие разрывы гранат, брошенных в подвал, где укрылось несколько человек. Пол, заваленный стреляными гильзами, скользок от крови и сладковато пахнет вывороченными внутренностями и немытым телом. Повсюду разломанные парты, затоптанные и испачканные экскрементами тетрадки в голубых обложках, а на доске еще видны мелом написанные математические формулы и слова «Да здравствует Ларго Кабальеро».

Появляется черный от пороховой копоти сержант Владимир. Голова у него непокрыта, бровь рассечена, и в волосах запеклась кровь. Они с Пардейро молча смотрят друг на друга. Оба так устали, что даже не в силах обрадоваться, что остались живы.

– Ты был на площади? – наконец спрашивает лейтенант.

Русский кивает.

– Сколько наших там осталось?

– Одиннадцать.

Лейтенант оглядывается по сторонам:

– А здесь?

– Здесь – человек восемь.

Пардейро стоит неподвижно, дышит глубоко и медленно, дожидаясь, когда уймется бешеное сердцебиение. Потом принимается искать свой пистолет среди трупов, вповалку лежащих у лестницы и добросовестно обшаренных Ирисом и еще одним легионером. Ирис же и находит пистолет – весь в крови, с прилипшими к рукояти волосами и ошметками мозга – и, обтерев об одежду одного из убитых, протягивает Пардейро.

Артиллерийский снаряд проносится низко, над самой головой, срезает ветви сосны и разрывается где-то вдали, но майор О’Даффи стоит как стоял, продолжая посасывать сгущенное молоко из жестяной банки. Три пригнувшихся корреспондента медленно выпрямляются.

– Неужто контратака? – спрашивает Фил Табб, еще не отойдя от удивления.

Ирландец невозмутимо кивает. На веснушчатом лбу под коричневым беретом блестит испарина.

– Таков приказ.

– Смысла же нет.

Майор, закинув голову, высасывает последнюю каплю из банки и отбрасывает ее.

– На самом деле есть. Можно будет выиграть время. Ослабить натиск франкистов на этом берегу.

Табб с сомнением показывает на бурую высоту, виднеющуюся меж сосен:

– Вам ее больше не взять.

– Хватит и того, что фашисты полагают иначе.

– Но ведь придется пожертвовать остатками батальона.

– Неизвестно. Может, нам повезет.

– Я хочу это увидеть! – заявляет фотограф Чим Лангер.

– И я, – подхватывает Вивиан.

О’Даффи, сняв очки, тщательно протирает стекла кусочком смятой бумаги. Он грязен, однако бриджи, высокие кожаные гетры, рубашка с засученными рукавами, автоматический пистолет на бедре по-прежнему придают ему облик офицера былых времен.

– Не советую. То ли выйдет, то ли нет. А если нет, все может рухнуть в одну минуту, – он показывает подбородком на Кастельетс. – Фашисты заняли городок. Ответственность за вашу безопасность взять на себя я не могу.

– Мы тебя и не просим.

О’Даффи смотрит очки на свет и, оставшись недоволен, снова принимается протирать стекла.

– Все катится к черту. – Тоскливая гримаса кривит его лицо. – На вашем месте я постарался бы как можно скорей перебраться на тот берег. Еще немного – и будет поздно.

Журналисты переглядываются: Табб смотрит задумчиво, Вивиан – пытливо, Чим – угрюмо. Ирландец, водрузив очки на орлиный нос, пожимает плечами.

– Подумайте, – говорит он настойчиво. – Мы выступаем через двадцать минут.

И с этими словами уходит к сосняку. Табб, провожая его взглядом, озабоченно покачивает головой. Снимает пиджак, отряхивает его от земли и сосновых иголок.

– Пушечное мясо, – говорит он. – Интербригады всегда гонят, как скот на бойню. Шансов у них нет.

Чим с туповатым выражением своего боксерского лица поглаживает камеры, висящие на груди.

– Ну вот что… Мы здесь для того, чтобы увидеть, как это было.

– Увидеть – и рассказать. А о чем, интересно, мы расскажем, если нас, скажем, захватят в плен?

Вивиан принимает сторону фотографа: