На линии огня

Бескос кладет две гранаты «бреда» так, чтобы легко было дотянуться, приникает щекой к ложу приклада, сдувает пыль, запорошившую затвор, и внимательно наблюдает за подступающими республиканцами. Пес их знает, интербригадовцы это или испанцы из подкрепления, но явно люди обстрелянные. Наступают осмысленно и умело, со всеми предосторожностями, перебегают сперва зигзагами от куста к кусту, а когда начинается подъем – от валуна к валуну, и неизменно отыскивают наилучшее укрытие в неглубоких воронках, оставленных снарядами.

– Не стрелять, пока пулеметы не откроют огонь, – говорит невидимый капрал.

Бескос наблюдает за республиканцами, которые все ближе. Два миномета небольшого калибра, прикрывая наступающих, со звуком «тумп-тумп» ставят дымовую завесу, однако бьют неточно, и легкий ветер тотчас рассеивает дым. Редкий белесоватый туман не может спрятать синие, серые, зеленоватые фигурки, которые бегут вперед, припадают к земле и вновь бегут. Вот они уже на расстоянии выстрела.

Бескос выбирает одного из тех, кто поближе и виден отчетливей. Республиканец размахивает руками, в которых нет винтовки, а значит, это, скорей всего, сержант или офицер. Бескос спокойно держит его на прицеле, положив указательный палец на скобу и не трогая спусковой крючок. Он знает, что, когда нажмет его, промаха не будет, если только в последний момент красный вдруг не дернется. Козопас отлично стреляет – и не только из маузера. Перед войной он с тридцати шагов свалил из дробовика волчицу, незадолго до этого загрызшую собаку и уволокшую козленка: тогда отец дал Бескосу четыре оплеухи за то, что допустил такое.

– Растяпа! – сказал он ему. – Ротозей!

И козопас полтора суток подкарауливал волчицу – и наконец выследил. Подранил ее издали, а когда подошел ближе, обнаружил в логове четырех волчат. Патроны дороги, каждый стоит песету, так что волчицу он прирезал охотничьим ножом, а щенков швырнул с кручи. И сделал это без удовольствия, без ожесточения, а просто рассудив, что пятью волками меньше – стадо целее. Так же спокойно, как выцеливает сейчас красного, который машет руками. И не потому, что он красный – не всегда можно выбрать себе судьбу, – а потому, что, если и дальше дать ему размахивать руками, тот может отнять у него козленка. Или жизнь – у него самого или у товарища. Такие уж правила у жизни и смерти.

Бескос продолжает держать красного на мушке, аккуратно ведя ее за ним. Каска раскалилась на солнце, пот течет по лицу, льет из-под мышек, и прижатый к щеке приклад стал мокрым. Юный фалангист лежит неподвижно и только едва заметно перемещает ствол маузера справа налево. В голове вдруг мелькает мысль – а ведь у человека, в которого он целится, здешний он или чужестранец, есть своя жизнь, как и у него. И он, наверно, тоже носит в бумажнике фотографию родителей, жены или детей, и никому из них, где бы ни были они, что бы ни делали, в голову не приходит, что их сыну, мужу, отцу жить осталось считаные минуты или мгновения. Что этот отважный и осторожный человек, по своей ли воле или во исполнение долга карабкающийся сейчас вверх по склону, через мгновение станет гниющей на солнце падалью.

Со стороны атакующих слышен возглас. Похож на приказ, отданный, как кажется Бескосу, на иностранном языке. Выкрик повторяется, и теперь можно разобрать что-то вроде «харри ап!»[61]. Вроде американцы или англичане.

Интербригадовцы, думает Бескос. Те, которые два дня назад захватили высоту, а потом откатились от нее. Теперь пытаются снова взять. Американцы, французы, русские, китайцы, кого тут только нет… Чужеземцы. Когда два дня назад они с Себастьяном Маньасом пришли на перевязочный пункт, он видел, как таких же вели на допрос, а потом – на расстрел. Держались хорошо, ничего не скажешь. Вот ведь – коммунисты, обученные и оплаченные Россией, однако так же уязвимы, как всякий, кому в потроха всадят пулю.

Наконец с гребня высоты доносится резкое и сухое тарахтенье пулемета.

Ударами кнута хлопают точно направленные очереди, и над головами фалангистов с пронзительным жужжанием проносятся пули, светящиеся следы трассеров, свинцовые шмели со звуком «пак-клак, пак-клак», вздымая фонтанчики пыли и земли, вскидывая в воздух обугленные ошметки кустов, и отчетливей обозначаются фигуры сквозь облако дымовой завесы, которая совсем уже рассеялась. Красные валятся замертво, другие припадают к земле. Начинается ожесточенная стрельба со склона, из-за валунов и скал, находящихся ниже, – и вот бой охватывает уже все пространство.

Свищут – то высоко, то над самой головой – пули, но бывший пастух сейчас, на этом отрезке жизни своей и войны, уже не беспокоится, ибо знает их повадки. Пуля, пролетающая рядом, жужжит громко и коротко. А та, что далеко, – мягче и протяжней, и всегда слышно, когда она попадет куда-нибудь или упадет на землю. Опасней всего рикошет, потому что никогда не знаешь, откуда прилетит. И узнать такую пулю нетрудно – она издает звук дрожащий, вибрирующий, словно дернули струну бандуррии[62].