На линии огня

С этими словами на четвереньках проползает вперед, вскакивает, пробегает несколько шагов, падает на землю и снова ползет. Вивиан смотрит на него, не зная, на что решиться – последовать ли за ним, оставаться ли с раненым или убежать. Тут шагах в двадцати впереди она видит Чима Лангера – как раз на том месте, где начинается склон высоты. Он стоит на коленях и бесстрашно делает снимки, как будто все происходящее нисколько его не касается. Вивиан смотрит на него в восторженном изумлении. Это не человек, думает она. Этот твердолобый чех – не человек, человеку такое не под силу. И в этот самый миг, как если бы тайные законы хаоса захотели опровергнуть ее, мина разрывается совсем рядом с фотографом, и тот исчезает в фонтаном ударившем ввысь столбе земли, дыма и пыли. А когда пыль оседает, Чима там уже нет. Или кажется, что нет.

Загадочны механизмы, управляющие поведением человека. Внезапно внутренняя дрожь пробирает Вивиан – и не от страха. В будущем, в те двадцать три года, которые ей суждено еще прожить, она будет часто спрашивать себя, что же все-таки это было, и так и не сможет дать ответ и найти объяснение тому, как внутри ее, словно диковинные ингредиенты коктейля, перемешались отвага, отчаяние, сопричастность, ярость и усталость. Это не похоже на то, что было два дня назад, когда она кинулась на помощь санитару, покуда Чим снимал. Нет, теперь это по-другому. Это вообще не с чем сравнить. Это как пробежать по блестящему лезвию бритвы. То есть буквально – пробежать.

Вивиан никогда в жизни так не бегала и больше, наверно, бегать не будет. Вскочив на ноги под градом пуль и осколков, она мчится во весь дух, прыгает по камням и через кусты, перегоняет ползущего Энди, который изумленно смотрит на нее, натыкается на маленькую, свежую, еще дымящуюся воронку, бросается к фотографу – тот лежит навзничь, штаны и рубаха усеяны красными точками и разрывами, а дыра большего размера зияет на груди, где все еще висят две фотокамеры: одна разбитая, другая целая.

– Чим! Чим!

Остекленевшие, засыпанные пылью глаза невидяще уставлены на нее. Из горла рвется глубокий, влажный хрип, дыхание прерывисто и неровно, а при каждом вздохе и выдохе в отверстии на груди пузырится красноватая пена. Вивиан отрывает рукав рубахи, сворачивает в комок и закрывает им рану.

– Чим! Не спи, Чим!

Только это ей и удается сказать. Вслед за тем она трижды кричит «Санитары!», но никто не отзывается. Лицо фотографа бледно, губы синеют. Ноги дрожат. Вивиан обнимает его, хлынувшие из глаз слезы смешиваются с кровью, текущей из бесчисленных ран на умирающем теле. Постепенно – как если бы таинственная космическая рука прибавила войне громкости – ей вновь становятся слышны выстрелы и разрывы.

Возвращается страх. И осознание того, где она находится. Доходят до слуха крики людей, которые сражаются и умирают.

Бруклинец ползком, как и раньше, минует ее – каска сползла на глаза, винтовка – поперек предплечий. Задержавшись на миг, смотрит на нее молча и бесстрастно и ползет дальше. Он тоже заключен в капсулу своего мира. Своей собственной жизни и собственной смерти.

Чим больше уже не шевелится и не дышит, полуоткрытые глаза потускнели и застыли. Вивиан яростно встряхивает головой, силясь очнуться. Несколько раз глубоко вздыхает, стараясь подавить рыдания, которые, как рвота, поднимаются из глубины груди. Потом оглядывается по сторонам, пытаясь понять, где она, определить, откуда она пришла сюда, ползет на четвереньках и на животе. Но вдруг вспоминает про «лейку», останавливается, возвращается, срывает у него с шеи ремешок уцелевшей камеры – у второй разбит футляр, и пленка торчит наружу, – обшаривает труп и достает из карманов рулончики с 35-миллиметровой пленкой и бумажник с документами Чима. И снова, прижимаясь к земле как можно плотнее, уползает оттуда, где за ее спиной, на склоне высоты, остался вдребезги разбитый батальон имени Джексона.

Хинеса Горгеля допрашивает тот самый лейтенант, что накануне дал расписку в получении доставленных ему красных дезертиров. У него широкое красное лицо, бычья шея, маленькие, злые, суровые глаза. Сидя под брезентовым навесом за раскладным столом, он пишет в журнал и время от времени обмакивает перо в чернильницу, рядом с которой лежит том «Похождений Рокамболя». На лице у него – досада, как у чиновника, которому все никак не дают захлопнуть окошечко и взяться за чтение.

– За кого голосовал до Восстания?

– Я всегда голосовал за правых.

Лейтенант поворачивает голову к сержанту, отвечающему за пленных, – тот стоит рядом и из-за его плеча смотрит, что тот пишет.

– А вот люди, знавшие тебя прежде, говорят иное.

Горгель хлопает глазами, не зная, что разыграть – возмущение или удивление. Он стоит перед ними и отдал бы год жизни, чтобы разрешили присесть.

– Никто не знает, за кого я голосовал, – наконец отвечает он. – Голосование у нас тайное.

– В деревнях все про всех все знают.

– Альбасете – не деревня. Тот, кто меня обвиняет, – врет, и черт его знает почему.

– Но вот он сказал, что ты – плотник. Так это?

– Так.