На линии огня

Когда Пардейро проходит мимо выбитого окна, он щурится, чтобы не ослепнуть от ударившего в глаза света и не подвергать себя опасности, когда вновь окажется в полумраке. Дочерна загорелые, закопченные порохом легионеры обшаривают здание: вода и вино, выпитые на рассвете, перед атакой, выходят из них обильным по́том. Пол засыпан стреляными гильзами в засохшей крови.

– Не стойте! Вперед! Вперед! Пусть заплатят за все!

Обходят комнату за комнатой, и оттуда гремят выстрелы и разрывы гранат, которые легионеры на всякий случай бросают туда, прежде чем войти. То и дело доносятся голоса раненых республиканцев – они стонут или молят о пощаде, но лишь ненадолго отсрочивают свой смертный час. Приказ «пленных не брать» исполняется неукоснительно.

– Режь их! Режь! – горланят легионеры.

Сердце Пардейро бьется сильно и часто – так, что он замечает его удары в груди. Он убеждается, что и в самом деле истребление врага дарит дикарское наслаждение. Оно в том, что ты сводишь счеты, в том, что отплачиваешь за все выстраданное, за все потерянное – и за то, что еще потеряешь. В ненависти, не знающей ни меры, ни удержу и направленной на тех, кто сможет ее утолить. Сам Пардейро чувствует, как находит себе выход свирепая радость, когда, вбежав на кухню, откуда миг назад еще стреляли красные, которые теперь пытаются спастись бегством, он вскидывает пистолет и три раза подряд стреляет в них – и пуля валит последнего. И от попадания лейтенанта захлестывает волна ликования. Дикарское счастье. Легионеры бросаются следом за красными, и один, проходя мимо раненого, но еще живого, ворочающегося на полу, склоняется над ним и тесаком перерезает ему глотку. Вместе со своими людьми лейтенант вбегает в следующий дом, где все повторяется: один легионер, не веря своим глазам, смотрит на раздробленную разрывной пулей ногу, другой стоит на коленях и с криком держится за живот, вспоротый ударом штыка, двоих раненых республиканцев, пытающихся уползти, добивают как животных, а вокруг щекочет ноздри пряный запах пороха, рвутся гранаты, трещат выстрелы, звучат крики.

– Не давай пощады! – продолжает взывать лейтенант. – Бей их!

Жара невыносимая, у Пардейро кружится голова. Будь он в состоянии думать сейчас, его первая мысль была бы: счастье, что «крестная» не видит его – искаженное от напряжения, покрытое пороховой гарью и копотью лицо и взмокшую от собственного пота и чужой крови, крови друзей и врагов, одежду. Да, если бы мог, он припомнил бы, что сегодня 2 августа 1938 года, и минуту назад ему исполнилось двадцать лет.

Пато Монсон и Роза Гомес вернулись в Аринеру: над всем городком стелется дым, а из окрестных домов доносятся звуки ожесточенного боя.

Командного пункта больше нет: он превращен в блокпост с пробитыми в стенах и в ограде щелями бойниц. В патио догорают бумаги. Под навесом теперь почти не осталось раненых – большую часть уже эвакуировали на берег; тела недавно убитых сложены в воронку от авиабомбы, наспех присыпаны несколькими лопатами земли, не скрывающей очертания фигур, окровавленные бинты, обрывки обмундирования, окоченевшие конечности, размозженные черепа, лица, изуродованные пулями или осколками. Полный набор ужасов.

Сержант Экспосито с еще двумя связистками стоит посреди патио, рассовывая по вещевым мешкам казенное имущество – бесполезный, уже девять дней бездействующий приемопередатчик, коммутатор, полевые телефоны, разного рода запчасти, катушки с проводом. При виде Пато и Розы обычно суровое лицо светлеет, но тотчас вновь становится сосредоточенно-строгим.

– Вот радость-то нежданная, – говорит она.

Пато удивлена отсутствием Харпо:

– А где наш лейтенант?

– Ранили его.

– Тяжело?

– Средне. Пострадал во время авианалета. Сотрясение мозга и голову обломками зашибло. Товарищи унесли его на берег. А мы вот остатки собираем.

Пато снимает с плеча карабин и опирается на него:

– Остальные все целы?

– Да, насколько мне известно. По крайней мере, когда уходили, все были живы-здоровы. Как у вас все прошло?

Пато описывает все, что было, – как провели ночь на Рамбле, как не смогли добраться до высоты, как на рассвете начались атаки франкистов. И тот критический момент, когда они едва не дошли до позиций республиканцев и капитан Баскуньяна отправил связисток восвояси, не дожидаясь, пока положение станет совсем гибельным.

– Не знаю, держатся ли они еще, – завершает она свой рассказ.

– Держатся. – Экспосито показывает на единственный исправный полевой телефон, который стоит у каменной опоры крыльца. – Недавно связывались. Говорят, что фашисты дали им передышку.

– Не выстоять им, – безнадежно замечает Пато.

Сержант окидывает ее осуждающим взглядом:

– Пораженческие настроения, товарищ… У тебя могут быть неприятности.

– Мы ведь только что оттуда, товарищ сержант.

Экспосито смотрит задумчиво. На нее, потом на Розу, снова на нее. Костлявое лицо будто каменеет.

– Надо выстоять, если не хотим, чтобы франкисты ударили на нас с этой стороны.

Это сказано суховато и бесстрастно. Таким тоном спрашивают, который час. Пато снимает пилотку и вытирает пот, струящийся по лицу.