На линии огня

Панисо отсоединяет пустой магазин от МР-28 и роняет его на землю, потому что руки дрожат. Наклонившись, подбирает, сует за пояс, вставляет заряженный – в запасе есть еще один полный и в карманах еще сколько-то патронов россыпью, – нажимает на спуск и посылает короткую, на три патрона, очередь – та-ка-та-ка-та – через дверь, превратившуюся в кучу битого кирпича, камней и щепок. Рядом раздается крик Ольмоса:

– В окна лезут!

Подрывника внезапно охватывает ощущение своей невероятной уязвимости: он сознает, что и правый его бок, и левый, и спина – ничем не защищенная бренная плоть. И, остро чувствуя это, он отступает немного и озирается по сторонам, боясь увидеть блеск штыков. И тут поскальзывается на гильзах, катающихся по окровавленному полу: у ног он видит труп одного из своих бойцов, чье лицо разрывная пуля превратила в раскрывшийся подсолнух, а чуть поодаль стоит на коленях другой, и Ольмос перевязывает ему окровавленную голову.

В соседних комнатах гремят разрывы гранат, ходят ходуном выщербленные пулями стены.

– Они уже здесь, мать их… Внутри!

Ольмос бросает перевязку на полдороге и тоже отступает, столкнувшись с Панисо в дверях. В длинном и узком коридоре полутьма: свет доходит через сломанные потолочные балки. Рафаэль, парнишка, неотступно следовавший за Панисо после истории с танком, стоит у стены и стреляет из своего древнего «ли-метфорда» в дверной проем. И, увидев, как спешат подрывники, меняется в лице.

– Бегом, бестолочь!

Тому не надо повторять дважды. Они все вместе достигают конца коридора, откуда расходятся в разные стороны две лестницы: одна ведет в подвал, другая – на верхний этаж. Там жмутся друг к другу человек шесть новобранцев – они растеряны и не хотят умирать. Двое в страхе бегут по ступеням, ища защиты наверху. Остальные – и Касау в их числе – собираются последовать их примеру, однако Панисо хватает цыгана за рукав:

– Нельзя туда! Перебьют вас! Давай в другой дом! Все в другой дом!

И, не проверяя, послушались ли его, выскакивает в патио и во весь дух пролетает его. На бегу замечает, как через ограду перепрыгивают какие-то люди, и уже собирается полоснуть их очередью, но вовремя снимает палец со спускового крючка, узнав своих: это шесть или семь подрывников – грязных, оборванных, залитых кровью, как фигуры Христа, какие носят в процессиях на Святой неделе, – удрали из соседних домов. Словно бы им вдогонку что-то похожее на камень летит за ними, описывает в воздухе дугу над их головами и падает на землю между ними и Панисо. Тот бросается на землю, поджимает ноги, оберегая пах, и вслед за грохотом разрыва на него обрушивается град камней и осколков. Когда это прекращается, он вскакивает и снова бежит. Четверо из беглецов поднимаются с земли и вместе с Панисо мчатся к дверям следующего дома, прячутся за ними. Подрывник, опираясь плечом на размолотый пулями косяк двери и подняв автомат вертикально, пропускает в двери Ольмоса и Рафаэля, которые успевают юркнуть внутрь вслед за четырьмя новобранцами. Едва лишь скрывается последний – опускает оружие и бьет по силуэтам, мелькающим у дома, только что оставленного республиканцами: с верхнего этажа доносятся крики и разрывы гранат.

Панисо еще минуту переводит дыхание. На улице слышны одиночные выстрелы. Запыхавшийся, взмокший от пота, с ног до головы засыпанный кирпичной крошкой и гипсовой пылью, он смотрит на влажные спины бойцов, которые сжимают винтовки с еще не остывшими стволами и выглядывают в патио. Потом выгребает из карманов последние полсотни патронов – и тридцать шесть из них вгоняет в магазин автомата. И второпях неловким движением ломает пополам ноготь большого пальца.

– Что делать будем? – севшим голосом спрашивает Касау.

Панисо, матерясь, посасывает пострадавший палец. Боль адская.

– Что делать? Останавливать, мать их так.

Четверо подрывников сами, без команды, занимают позиции: упирают о подоконники винтовки, одновременно проверяя, сколько у них осталось патронов. Никто не произносит ни звука. Они – из ударного подразделения саперов, и Панисо знает их по именам: Факир, Галан, Суэйрас и Моррасо-астуриец – тот самый, у которого не хватает мизинца на левой руке, а на кисти тюремная наколка. Все четверо в царапинах и синяках, а кое у кого кровоточат или наспех перевязаны и настоящие раны, и никто не собирается бегать больше, чем потребует обстановка. Они сохраняют хладнокровие, потому что люди тертые, нашедшие свое призвание в том, чтобы убивать, а надо – так и умирать. Ольмос предусмотрительно ставит возле каждого из них по новобранцу, а потом показывает Панисо вверх:

– С крыши видней все будет… Вот только надо бы…

– Понятно, – обрывает его Панисо.

Он снимает у него с пояса последнюю гранату, сует ее в левый карман.

– Вот, правильно, уравновесь то, что у тебя в штанах справа.

– Помолчи, а? – Панисо продолжает посасывать больной палец. – Останешься здесь с цыганом и остальными. А если придется отпустить их, крикни мне, но меня не жди – я сам справлюсь.