На линии огня

– Насчет Бога я тоже не очень понимаю. А насчет Франко – еще того меньше.

– Но я тебя слышал молиться, брат.

– В такие дни многое сделаешь впервые в жизни.

Из кустарника неподалеку доносится тошнотворный, густой смрад. Слышно, как звенят мухи. Горгель теперь уже отлично знает, что это означает. И хочет поскорее пройти мимо, однако мавр, любопытствуя, сворачивает туда.

– Брось, Селиман… Идем.

– Спокойно, брат.

– Да я спокоен, только воняет нестерпимо.

– Ты зажимаешь нос, я смотрю.

Они огибают кусты и видят труп, который, судя по тому, как жутко он выглядит, пролежал здесь уже несколько дней. Не сразу и узнаешь – молод был убитый или стар, республиканец это или франкист. Оружия при нем нет, но к пряжке пояса прикреплена граната.

– Наш или ихний? – спрашивает Горгель, закрывая ладонью нос и рот.

Селиман без колебаний кладет винтовку с курицей на землю, опускается на колени рядом с трупом, оглядывает его с головы до ног, не обращая внимания на вьющихся роем мух. Потом пожимает плечами:

– Граната – русский.

Сорвав веточку, он стряхивает червей, ползающих по одежде убитого, и обшаривает его карманы.

– Все сгодится…

Бумажник, зажигалка, нож. Все это он откладывает в сторону. Потом вынимает из бумажника две фотографии, четыре купюры по пять песет, раскрывает удостоверение. Отбрасывает все это, снова обшаривает убитого и с торжеством поднимает над головой сорванную с его шеи золотую цепочку с миниатюрными серпом и молотом. На левой руке у него – золотое кольцо, но палец так распух, что снять его невозможно, и мавр без колебаний отрубает его. Потом берется за часы на левом запястье.

– Ну хватит, Селиман, – протестует Горгель, по-прежнему зажимая рот и нос. – Кончай с этой хренью.

– Спокойно будь, друг! К нам приходит удача.

Он глядит на часы, встряхивает их, подкручивает головку завода, подносит их к уху – и довольно улыбается. Потом достает из кармана платок, заворачивает в него свои сокровища, берет винтовку и поднимается:

– Ну пошли.

Отойдя на несколько шагов, Горгель наконец отнимает ладонь от лица, глубоко вздыхает, чтобы прочистить ноздри и легкие. От воспоминания о червях сводит желудок.

– Я не узнаю себя самого, Селиман.

Мавр благодушно улыбается. Привязанная за лапы к шомполу, вниз головой висит курица.

– Знает один только Всевышний, который все видит. Знает, кто мы.

– Мы совершаем гнусности.

– Гнусности?

– Ну, гадкие, подлые поступки.

Мавр задумывается на миг.

– Но мы с тобой делали хорошее, земляк… Воевали храбро. Так ведь и было, прахом отца клянусь…

– Меня, например, заставили.

– Это не важно – заставили или нет. Мужчина должен сражаться, когда должен. Женщины остаются дома с дети и старики, а мужчины воюют. Выходят искать денег или еды – и за это воюют. А когда воюют, делают и хорошее и плохое. Судьба.

– Насчет плохого я вроде бы все знаю. Расскажи мне о хорошем, а?

Селиман смотрит искоса, пытаясь понять, всерьез ли это сказано.

– Странно, что ты такое говоришь, когда мы столько много дней вместе, – говорит он наконец. – Когда ты на война, воюешь за свою честь, за начальников и товарищей… А не только за деньги и еда. Из души твоей идет мрак, но идет и свет, я точно тебе говорю. И ты гордишься тем, что ты мужчина и ведешь себя как мужчина. Война – это величайшее испытание, которое устраивает Всевышний.

Горгель раздумывает над словами мавра. Потом указательным пальцем прикасается к его виску:

– У тебя, дружище, шарики за ролики закатились.

– Мой отец, мир праху его, как и мой дед, да примет Всевышний его душу, воевали против французов и против испанцев. Я думаю об этом, и это мне нравится. Клянусь головой своей и глазами, я горд, что зовусь Селиман аль-Баруди.

– И дальше что?

– На моем языке баруди – это тот, кто стреляет из эмкхала, из ружья, по-вашему.

– Ага… Ну-ну.

– И я тебе вот что скажу, Инес… Мужчина плачет, только когда родители умирают… Или жена. Или когда дети рождаются. А я один раз плакал не поэтому.

– Слушай, Селиман… – подумав, говорит Горгель.

– Ну?

– Не представляю, чтобы ты плакал, даже когда хоронил мать, не приведи Господь, конечно…

– Мать у меня хоть и старая, но еще крепкая… а я говорю тебе – было такое однажды. Калиф призвал нас помочь святому Франко и перебить красных собак, не признающих Магомета. Пообещали сорок дуро в месяц, а это очень много песет, и потому и старики, и молодые моего племени записались в войско. Кроме что нам заплатили два раза, дали еще форму и альпаргаты, жестянку масла «Хиральда», пачку зеленого чаю и три мешка сахару «Ла Роса»… Мы стали богатые и радостно пошли воевать.

Меж тем они поднялись на пригорок, откуда хорошо видна река с крутыми обрывистыми берегами, которая в этом месте делает изгиб. Солнце уже низко, закатный свет просачивается сквозь пелену дыма, висящую над соседней высотой, над городком, – то и другое отсюда не разглядеть. Селиман кладет винтовку на землю, а Горгель, снимая каску, чтобы вытереть пот, вспоминает про труп и думает, что не сумеет проглотить ни кусочка этой курицы, даже если из нее приготовить жаркое.