На линии огня

Да уж, с этим не поспоришь, думает он. Едва ли половина осталась из тех пятидесяти девяти солдат ударной роты Монсерратского полка, с запасом гранат и набитыми патронташами незадолго до полудня покинувших кладбище, ползком или на четвереньках подобравшихся на расстояние броска к неприятельским позициям, по которым гвоздили крупнокалиберные минометы. Остальные начали падать, когда в воздухе еще плавал дым от разрывов, а капитан Колль де Рей – рука на перевязи – поднялся во весь рост, Кановас развернул знамя, и рекете с криками «Да здравствует Испания!» и «Слава Господу Христу» бросились в штыковую атаку и одиннадцать минут дрались и гибли в траншеях, пока часть республиканцев не подняла руки, а часть не бросилась через поле к реке под огнем франкистов, которые, став наконец хозяевами положения, били их в спину, на выбор, как куропаток.

– Отсюда нам уже рукой подать до улицы Диагональ, – словно находя в этом утешение, произносит Сантакреу.

Ориоль – он весь в поту, в земле, в пыли – улыбается печально и устало:

– Я бы довольствовался рюмкой вермута с легкой закусочкой в «Ксампаньете».

– Мне, пожалуйста, «Чинзано» и оливку.

– Само собой. Фаршированную анчоусом.

Ориоль замечает шагах в двадцати грот, окруженный мешками с землей и сверху накрытый брезентовым навесом: он привлекает внимание капрала, потому что, когда рекете со штыками наперевес бежали вперед, красные попытались закрепиться там. Сдаваться они не хотели и сопротивлялись отчаянно, так что Дальмау пришлось дать по ним одну длинную очередь из ручного пулемета – тут, кстати, его и ранило, – а Лес-Форкесу – швырнуть гранату, после чего они с Сантакреу штыками добили всех, кто уцелел.

– Лежи тут тихо, – говорит он Дальмау. – Мы скоро вернемся.

– Куда я денусь? На одной ножке ускачу?

– С тебя станется.

Оба рекете идут к навесу, чтобы обстоятельно рассмотреть, что там было. Засевших там красных было четверо, и, облепленные мухами, они лежат там, где их настигли пули. Двое упали на мешки с землей, иссеченные пулями и осколками. Двое – позади: один застыл в позе зародыша, второй – на спине, раскинув руки по земле, заваленной гильзами. У первого вся одежда иссечена мельчайшими частицами металла, а сквозь рваные окровавленные сапоги виднеются берцовые кости. Крупный осколок гранаты торчит из черепа.

На разбитом ящике из-под патронов стоит полевой телефон в исцарапанном бакелитовом корпусе. Лес-Форкес снимает трубку, крутит ручку, подносит телефон к уху. И, к его удивлению, с другого конца линии доносится голос:

– Эле-Аче. Прием.

Рекете, не веря своим ушам, смотрит на трубку.

– Прямая связь с красными, – говорит он Сантакреу.

– Да ладно тебе!

– На, сам убедись.

Сантакреу берет трубку.

– Вздрючили мы вас, сволочь красная, – говорит он по-испански.

Связь прерывается. Рядом с аппаратом лежит кипа измятых перепачканных карт и блокнотов. Ориоль, понимая, что они могут заинтересовать капитана, сует их за пазуху. Оборачивается и видит, что Сантакреу с любопытством разглядывает того, кто лежит вверх лицом: на воротнике клетчатой рубахи, заскорузлой от крови, застывшей, как красное желе, видны три прямоугольника и звездочка – знаки различия капитана республиканской армии; грудь в двух местах глубоко пробита штыком, но на мертвом лице застыло спокойствие; из-под полуопущенных век видны помутневшие зрачки, верхняя губа приподнята, открывая зубы, оскаленные, словно в последней насмешливой гримасе.

– Я думал, красные усы не носят, – замечает Сантакреу.

V

На краю усыпанной звездами тьмы еще остается слабый отблеск. Луна вот-вот скроется, так что времени терять нельзя.

Во тьме сторожко крадутся бесформенные силуэты. Их много. И двигаются они бесшумно. Слышны только шорох подошв по земле да сдавленное дыхание. Если под ногой хрустнет ветка или покатится от неосторожного шага камень, длинная цепочка теней замирает, затаивает дыхание, и пережидает, прежде чем двинуться дальше.

Остатки батальона Островского безмолвно покидают высоту Пепе: 198 уцелевших солдат пытаются прорвать окружение и спастись. За ними остались двадцать семь раненых, которые сами идти не могут, и санитар-доброволец, не бросивший их. Прежде чем покинуть позицию, солдаты избавились от всего лишнего, за неимением воды – ее нет уже целые сутки – развели собственной мочой пригоршню земли и замазали этой кашицей все, что блестит, а заодно и лица себе, затянули все пряжки и попрыгали, убедившись, что ничего не звенит и не брякает. И, получив отданные шепотом последние приказы, повзводно двинулись гуськом вниз по склону, – казалось, во тьме ползет длинная черная гусеница.