На линии огня

Пардейро видит в бинокль россыпь далеких фигур, бегущих среди сполохов огня, – кажется, какой-то обезумевший фотограф начал съемку со вспышками магния. Но республиканцы не только бегут. Они еще и сопротивляются.

Не хотел бы я оказаться там, внизу, думает он. Совсем бы не хотел.

– Слышите, господин лейтенант?

Пардейро слышит какие-то звуки и теперь вслушивается повнимательней. Сквозь грохот гранат и ружейную трескотню, нарастая и перекрывая шум сражения, пробиваются несколько голосов – их становится все больше и, подхваченные десятками других, звучат все громче. Уже почти можно различить или угадать слова:

Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов…

– Поют, – удивленно говорит он, опуская бинокль. – Эта сволочь поет «Интернационал».

Пато Монсон видит, как они приближаются: по крайней мере, кто-то. Те, кому удалось пройти, теперь поодиночке или маленькими группами появляются в неверном свете зари, который уже начинает просачиваться с востока, и силуэты их беззащитно выделяются на ее свинцовом фоне. Далеко позади еще мерцают вспышки минометных выстрелов, тянутся непрерывные линии трассирующих очередей, добивающих всех, кто не сумел прорвать кольцо и теперь навсегда остается там. Выжившие и уцелевшие – измученные неимоверными усилиями, задыхающиеся от бега, раненые – поддерживают друг друга. Одни уже нашли убежище за укрепленными стенами Аринеры, опустились наземь без сил, почувствовав себя наконец в безопасности, – перепачканные засохшей грязью, окровавленные, волочат за собой винтовки, которые остались почти у каждого. Другие идут дальше, к реке, идут теперь медленно, вразброд, потому что не видно ни офицеров, ни сержантов – некому выстроить их.

– Бедные наши товарищи… – говорит Пато.

– Ничего они не бедные, – ворчит сержант Экспосито. – Дрались как звери и сумели выйти к своим.

– Не все.

– Все равно. Каждый, кто вышел, – вышел победителем.

Бойцов, прежде чем отправить дальше, к реке, стараются как-то обиходить – дают им воды, кормят, перевязывают раны. Вышедшие переглядываются, перекликаются, ищут своих, выкрикивая их имена. Все они как на подбор – люди крепкие, тертые, прокаленные жизнью и войной, и, быть может, потому Пато так трогают их простодушные замечания, их желание узнать судьбу друзей и понять, кто сумел пересечь заветную черту и пробиться к своим, а кто нет. Ее умиляют их отрывистые хриплые голоса, завораживает отсутствующее выражение глаз, которое тем заметней, чем ближе рассвет, и то, как они жмут руки друг другу или обнимаются, узнавая товарища, как сближаются их усталые лица, как с тревогой или болью вспоминают отсутствующих. Девушка чувствует в этом что-то безобманно мужское – их всех объединяет какой-то ритуал, исполняемый не осознанно, а по наитию. Словно за плечами у них не два года войны, а тридцать веков, в продолжение которых возвращались они оттуда, где было трудно, – с охоты ли, с войны; да, они, те же самые люди, что сумели вырваться из кольца, и те, кто остался в нем, и в чью память они закуривают сейчас или оглядываются назад. И Пато охватывает странная зависть: ей не дает покоя подозрение, что, в отличие от мужчин с их врожденным, инстинктивным ощущением своей причастности к некой общности, женщины неизмеримо чаще борются в одиночку.

Пошатываясь, подходит солдат, тяжело раненный в руку – из перебитой артерии хлещет кровь, – и без стона, без вскрика падает перед ними навзничь. От него пахнет порохом, землей, грязной одеждой. Экспосито и Пато начинают хлопотать над ним – накладывают жгут, чтобы унять кровь и извлечь из раны крупный металлический осколок, который не дает затампонировать ее и перевязать. Но у солдата – тщедушного, оборванного, перемазанного грязью – холодеют руки, синеют губы, и, широко открыв страдальческие глаза, неотрывно уставленные в никуда, он истекает кровью, унять которую связистки не в силах.

– Оставь его, – говорит сержант, вставая и вытирая руки о штаны. – Не сто́ит…

Затишье оказывается недолгим. При первом свете дня противник начинает ужасающий артобстрел. Франкисты, которые ночью, судя по всему, получили подкрепление, обрушивают шквал огня на передовые позиции республиканцев, накрывая почти трехкилометровое пространство от них до берега Эбро. Целый час рвутся крупнокалиберные снаряды, взметая фонтаны земли, и воздух густеет от пыли, пахнущей сгоревшим жнивьем, серой и порохом. По счастью, прицел неточен: снаряды с воем проносятся над Аринерой и рвутся между нею и берегом, однако минометы пристрелялись и бьют по зданию, круша и калеча.