На линии огня

Справа и слева начинают жужжать пули. Сезон охоты открыт, думает Панисо. Франкисты уже высовываются из-за углов и скоро покажутся из дома, откуда слышатся их ликующие крики и «Испания, воспрянь!». Оставив цыгана у порога, Моррасо и Ольмос мчатся бок о бок, перемахивая через изгороди и заборы, как на соревнованиях по барьерному бегу. Панисо пускается следом, прячется за сарайчик не больше метра высотой и тут с удивлением обнаруживает, что Рафаэль, про которого он совсем забыл, – рядом, а когда поднимается, чтобы бежать дальше, видит, что Ольмос уже один, астурийца же нигде поблизости не видно. А еще видит, как Ольмос вдруг спотыкается и падает ничком, словно его огрели дубиной по затылку.

Инстинкт самосохранения и верность другу борются в душе Панисо. Но не дольше секунды. Второе чувство побеждает, и, повинуясь ему, Панисо бросается к Ольмосу – тот лежит вниз лицом, голова, судя по всему, пробита, однако он шевелится, жалобно постанывает при каждом выдохе и даже пытается встать. Панисо ощупывает его голову вокруг раны, чувствуя под пальцами податливо-мягкие обломки костей. Крови почти нет.

– Пако! Пако!

Тот не отвечает. Панисо хватает его за руки, тянет на себя. И, подняв в этот миг голову, видит, что и Рафаэль здесь: он закинул винтовку за спину и пытается приподнять раненого за ноги. Но ничего не выходит – Ольмос слишком тяжел. Франкистские пули начинают свистеть вокруг, словно ткут тончайшую сеть, и паренек, с тоской в глазах признавая свое бессилие, виновато смотрит на Панисо и убегает. Тот тащит Ольмоса, хоть и сознает, что это бесполезно. Ольмос теперь лежит на спине, смотрит сощуренными, помутневшими, бессмысленными глазами.

– Брось меня, на хрен… – бормочет он, и хрипловатый голос срывается в стон.

– Тебя забыли спросить.

Рывками ему удается протащить товарища еще немного. Немного, недалеко. Рухнувшая каменная стенка загораживает дорогу. Панисо пробует взвалить Ольмоса на спину, но уже нет на это сил, да и раненый при первом же движении кричит от боли так, словно ему отрывают голову. Панисо пытается вздернуть его кверху, чтобы переложить на другой бок, но и это ему не удается. Слишком тяжело.

– Не получается, брат.

Ольмос – рот полуоткрыт, глаза запорошены пылью – смотрит на него. Панисо, склонившись, целует его в лоб, потом выпрямляется и бежит к Аринере.

Хинес Горгель, остановившись на прогалине сосновой рощи, прислоняет карабин к дереву, потирает ноющее плечо, смотрит на реку.

– Здорово дали им, – говорит он, сдвигая на затылок каску.

Мавр стоит рядом и тоже следит взглядом за тем, как самолеты националистов – в послеполуденном свете они кажутся серебристо-черными точками – пролетают раз и другой, снижаются сквозь белые облачка зенитных снарядов, сбрасывают бомбы, бьют из пулеметов и снова гуськом уходят ввысь. Все было бы похоже на воскресный воздушный парад для увеселения невидимой публики, если бы издали не долетал глуховатый грохот взрывов и запинающийся лай «бофоров».

– Не хотел бы я сейчас быть там, – продолжает Горгель.

– Да мы уж были там, – говорит Селиман.

Он держит на плече свой маузер, к шомполу которого привязана недавно обнаруженная в кустах и, без сомнения, последняя на этом берегу Эбро курица: на то, чтобы поймать ее и свернуть ей шею, ушло не больше полминуты. Горгель ласково смотрит в темные прямодушные глаза мавра, на его седеющие усы, переходящие в отросшую за несколько дней бородку, на сдвинутую к затылку грязную и бесформенную феску с вышитым на ней капральским шевроном.

– Все же война, Селиман, до жути странная штука, – говорит он.

Мавр смотрит с интересом:

– Почему так сказал?

– Сам не знаю. – Горгель скребет шею, покрывшуюся коркой грязи. – Встречаешь людей, которых иначе в жизни бы не встретил… делаешь такое, что и во сне бы не приснилось… И убиваешь.

Широкая улыбка вспыхивает на закопченном лице мавра.

– И тебя тоже убивают, земляк.

– Нас, как видишь, пока что не убили. А ведь сколько раз пытались… А мы все живы.

– Инш’алла, Инес.

– Хинес.

Мавр, подняв руку со сжатыми пальцами, делает жест, означающий покорность судьбе:

– Впереди еще много войны будет.

– Ты, черт побери, умеешь утешить.

Горгель берет свою винтовку и идет следом за Селиманом. Подразделение, куда их зачислили, размещено в тихом месте и должно охранять восточную часть берега. Здесь нет стрельбы. И вообще ничего не происходит, если не считать, что время от времени новые дезертиры и перебежчики пытаются на этом участке сдаться в плен франкистам, испытывая при этом не столько беспокойство, сколько облегчение.

– Я ведь был из тех, кто, как говорится, мухи не обидит. Работал себе плотником…

– Судьба так захотела… Стал солдатом и убиваешь красный зболочь.

– Да, похоже на то.

– Мактуб. Судьба…

– И коммунисты мне ничего плохого не сделали, пока не начали пулять в меня. А пуляют потому, что я здесь, а не у себя дома, где мне и полагается быть.

– Пуляют тебя потому, что красные. Плохие люди. Жгут церкви и мечети, не верят во Всевышнего, во владыку мира. Это говорит святой Франко, да будет благословенно имя его.