Владимир протягивает ему легкую «Беретту-18/30» с изогнутым магазином, и Пардейро прислоняет оружие к стене, чтоб было под рукой.
– Проследи, пусть заберут все боеприпасы, – говорит он, пряча пистолет в кобуру. – Чтоб ни патрона, ни гранаты, ничего не оставили.
Он замолкает, как бы сомневаясь, стоит ли говорить. Потом, подбавив в голос суровости, продолжает:
– И еще предупреди всех: кто бросит оружие – расстреляю.
Сержант отвечает не сразу. Теперь пришел его черед колебаться.
– Господин лейтенант, у нас есть раненые, которые сами идти не смогут…
– Сколько?
– Человек пять или шесть… Среди них – легионер Кёрут.
– Венгр?
– Он самый.
– И не может двигаться?
– Ранен в обе ноги осколками мины, коленные чашечки раздроблены.
Пардейро вздыхает глубоко и горестно. Так, словно этот вздох разрывает ему грудь. Иногда эта ноша бывает невыносима, думает он. Слишком тяжко бремя. Слишком велика ответственность. Со вчерашнего дня раны тех, кто попал под неприятельский огонь, обрабатывали за неимением других средств вином и жженой пробкой.
– У нас и в церкви лежат раненые, – сухо отвечает он. – Там они и останутся.
– Верно.
– Вот и скажи этим, что мы уходим, и дай им бог удачи.
– Господин лейтенант… – нерешительно начинает русский.
– Ну?
– Кёрут и, наверно, еще кто-нибудь могут отбиваться, а красные легионеров в плен не берут.
– И что?
– Так я оставлю им гранаты и патроны?
– Нет. Нам понадобится все, что есть. Выдай по одной обойме тем, кто может держать в руках винтовку. Ходячие пусть идут к оливковой роще.
И ничего не добавляет к сказанному – все и так ясно. Темная плотная фигура, сгорбившись, медленно исчезает в ночи.
– Турута!
– Я! – доносится из темноты.
– По моему знаку подашь сигнал… Связные, приготовиться!
Отзываются еще два голоса. Пардейро приказывает предупредить легионеров, засевших во дворе и вокруг дома.
– Помни – три коротких сигнала… Протрубишь – и беги.
С этими словами он отстегивает от пояса флягу, отпивает глоток вина. Очень короткий глоток. Вот уже сутки он не пил ничего другого и опасается, что это пагубно скажется на способности ясно мыслить и правильно себя вести – многие легионеры идут в бой, высосав полбутылки, а то и целую: это придает им отваги и порой стоит жизни. Однако тут уж ничего не поделаешь. И потому лейтенант расходует вино очень бережно: пьет помалу – только чтобы смочить пересохшую гортань и отчетливо подавать команды.
Отойдя от окна, он сует в карман «Полевой устав пехоты», который перечитывает, как только наступает затишье, перекидывает через плечо ремень «беретты», весящей три с половиной килограмма, и идет в темноту – левая рука вытянута вперед, чтобы не наткнуться на стену.
Внезапный разрыв мины, упавшей совсем близко, на улице – Пардейро даже не вздрагивает от грохота, со вчерашнего дня грохочет почти беспрестанно, – швыряет в переднюю стену осколки и на миг, будто вспышкой магния, освещает поломанную мебель, угол, где притулились горнист и Санчидриан, и двух легионеров, которые на коленях стоят у окна, прячась за мешками с землей. Засыпанные с головы до ног пылью, они похожи на призраков, явившихся из тьмы, чтобы тотчас исчезнуть.
Ощупью Пардейро идет вдоль стены, выходит на площадку лестницы, спускается, минует группу бойцов, засевших у двери, открытой во тьму, – никто не произносит ни слова – пристраивается рядом с тем, кто сидит на пороге, и выглядывает наружу. Хотя красные наступают, стремясь замкнуть кольцо, с той стороны выстрелов не слышно, и первый свет зари уже окаймляет дальнюю оконечность неба на востоке. А пространство между зданием кооператива и оливковой рощей еще тонет в темноте, и, стало быть, прикидывает лейтенант, у них есть примерно четверть часа, этой темноты хватит, чтобы под ее прикрытием бойцы успели отступить, а если красные двинутся следом, будет уже достаточно светло, чтобы встретить их из хлева огнем. Ну, сейчас или никогда.
– Через секунду… повзводно… – говорит он. – Предупредите тех, кто наверху.