На линии огня

– Говорят, что река – в десяти километрах.

– А как там обстановка?

– Они понятия об этом не имеют… Сказали, что в последние дни потоком идут грузовики с боеприпасами и даже два танка провезли. Но со вчерашнего дня прошел только один пехотный батальон – и больше никого не было.

– Про интербригаду слышали что-нибудь?

– Ничего.

Подняв воротник серого твидового пиджака «Харрис» и пригнувшись, Табб раскуривает две сигареты «Кэмел» – себе и Педро. Вкладывает одну ему в рот, и шофер благодарно кивает, крепко сжимая руль, внимательно вглядываясь в выбоины на шоссе, умело переключая скорости на подъемах и спусках. Ему лет тридцать с небольшим, он худощавый, очень живой и симпатичный, отличный водитель, первоклассный автомеханик. Член социалистической партии. Говорит по-английски и по-французски и привык иметь дело с журналистами.

– Ой, притормози-ка, выпусти меня, не донесу… – просит Чим.

«Альфа-ромео» останавливается. Фотограф и Табб выходят: первый, прихватив с собой две страницы газеты «Треболл», отходит от обочины подальше и скрывается в кустах, а второй разминает затекшие руки и ноги и покуривает. Вивиан Шерман из машины рассматривает его: вот он, Фил Табб – высокий и поджарый, тонконогий, длинноволосый, с неторопливыми движениями и с таким безмятежным спокойствием во всем облике, словно он только что вышел из лондонского клуба.

– А вон и река уже видна, – показывает вдаль англичанин.

Вивиан вылезает наружу. Солнце уже высоко, в свитере жарко, и она стягивает его, оставшись в форменной рубашке с большими карманами и свободных саржевых брюках, подпоясанных по бедрам кожаным ремнем. Она миниатюрна, рыжие волосы подстрижены коротко, до затылка, глаза в зависимости от освещения меняют цвет с серого на голубой. Ее нельзя назвать хорошенькой, но они, глаза эти, россыпь веснушек на скулах и на носу, ладное тело, угадывающееся под одеждой, обеспечивают радушный прием у испанцев – и не только у них. В республиканской зоне постоянно аккредитованы и другие молодые иностранки – Марта Геллхорн, Вирджиния Коулс и Герда Таро, но первой сейчас нет в Испании, второй – на Эбро, а третьей – на свете.

Табб не ошибся. В самом деле – вдалеке за обочиной, между двумя лесистыми холмами можно разглядеть широкую извилистую полоску реки, сверкающей под солнцем как расплавленный металл. Водная гладь пустынна, но еще дальше, там, куда не дотянуться взглядом, поднимается к небу столб дыма, который от безветрия расширяется кверху, напоминая исполинский серый шампиньон.

– Неужто это Кастельетс?

– Вполне может быть. – Англичанин в последний раз затягивается, бросает сигарету и подошвой растирает ее по земле. – Он находится где-то там, в той стороне. Прислушайся… Слышишь?

Вивиан напрягает слух и вот – улавливает отдаленный глухой шум. Как будто кто-то остервенело бьет в барабан.

– Артиллерия, – говорит Табб.

– Республиканская или франкистская?

– Ну, этого я не знаю. А не все ли равно?

Американка улыбается:

– Это мне напомнило, как я спросила одного ополченца в Мадриде, почему они и франкисты одеты одинаково. А он подумал и ответил: «Потому что мы все испанцы».

– И в сущности, он был прав, – улыбается в ответ Табб.

– Нет… Думаю, что скорее все-таки нет.

Застегивая на ходу ремень, к ним возвращается Чим Лангер – приземистый и смуглый, быстрый в движениях человек: у него беспокойно-недоверчивые глаза жителя Центральной Европы, привыкшего постоянно быть настороже. Борцовские плечи распирают заношенную замшевую куртку, помнящую пыль нескольких сражений. Всклокоченные курчавые волосы падают на бычий узкий лоб; нос расплющен в гимнастическом зале и на ринге.

– Вот не хотелось бы попасть к шапочному разбору, – говорит он.

И тоже с беспокойством всматривается в даль. Табб безразлично пожимает плечами и молча идет к машине. Чим хмуро смотрит ему вслед:

– У этого говнюка в жилах не кровь, а этот напиток, который испанцы делают из таких маленьких корешочков…

И замолкает, пытаясь вспомнить слово.

– Орчата?[38] – подсказывает Вивиан.

– Да-да. Орчата, мать ее.

Они возвращаются к машине. С тех пор как двое суток назад выехали из Барселоны, не меняли белье, не ели пристойной пищи и не спали на кроватях. Они утомлены и раздражены. У Табба это проявляется в угрюмом молчании, у Чима – в таких вот вспышках раздражения. И только водитель Педро остается невозмутимо благодушен, словно его ничего не касается.