На литературных баррикадах

Раны зализать
Не может Колчак.
Стучит телеграф:
Тире, тире, точка.
Эх-эх, Ангара,
Колчакова дочка!

На сером снеге волкам приманка:

Пять офицеров, консервов банка.
Эй, шарабан мой, американка,
А я девчонка, да хулиганка!

И вдруг резкое, оглушительное, как команда:

Стой!
         Кто идет?!
Кончено. Залп!!

Поэт стоит взволнованный, бледный. И после минутного молчания оглушительно гудит зал… Или то, что в данных условиях можно назвать залом.

2

Луговской был моложе Багрицкого на шесть лет. Проблема «десятилетия», разделявшая наши поколения, не мучила его так, как Эдуарда. Сознательная, «взрослая» жизнь его началась уже после Октября. И все же он стоял на полпути между Багрицким и молодыми своими друзьями, на самом перекрестке двух пятилетий. И все же незримые нити связывали его с поколением Блока. Проблема «выбора» не стояла перед ним с той остротой, как у Багрицкого. Всем сердцем тянулся он к молодежи, к тому, чтобы «задрав штаны бежать за комсомолом», хотя есенинская эта метафора трудно сочеталась с его тяжелой поступью «командора».

И все же, находясь в самой гуще жизни и борьбы, воспитавшись в рядах Красной Армии, он ощущал еще недостаточность своей связи с народом, связи, к которой стремился всю жизнь, так же, как Маяковский и Багрицкий.

И для него тоже уход из «Литературного центра конструктивистов» и вступление в РАПП означали приближение к массе, к основным своим героям и читателям, переход с каких-то боковых путей на основную магистраль революционной литературы.

«Эпоха начала звучать для меня, — сказал Луговской в своем выступлении «Мой путь к пролетарской литературе», — как целая симфония, большая симфония, в которой я принимаю непосредственное участие, являюсь одним из голосов — голосом, сочетавшимся с другими сложными инструментами и голосами, а не отдельно звучащим в унисон с гулом эпохи».

Программным стихотворением, определяющим какой-то новый этап в поэзии Луговского, явилось «Письмо к республике от моего друга», вошедшее впоследствии в ту же книгу «Страдания моих друзей», что и стихи, посвященные Эдуарду.

Знаменательно, как стихотворение это перекликается не только со стихами Багрицкого, но и, при всех национальных и временных особенностях, со стихами таких поэтов, одногодков Луговского, пришедших разными путями к революции, как Арагон, Элюар, Броневский, Неруда, Альберти, Незвал… Баррикада имеет только две стороны. Поэт Луговской уже давно занял свое место по одну, революционную сторону баррикады. Но он не хочет быть в тылу, не хочет быть только подносчиком патронов. Он хочет занять место в первых рядах, на самой линии огня. Позиция «окопного туриста» претит ему. Он должен быть, по крылатому выражению Анри Барбюса, «тружеником битв».

Ты строишь, кладешь и возводишь,
ты гонишь в ночь поезда.
На каждое честное слово
ты мне отвечаешь: «Да!»
Прости меня за ошибки, —
судьба их назад берет.
Возьми меня в переделку
и двинь, грохоча, вперед.
Я плоть от твоей плоти
и кость от твоей кости́.
И если я много напутал, —
ты тоже меня прости.
Наполни приказом мозг мой
и ветром набей мне рот.
Возьми меня в переделку
и двинь, грохоча, вперед.
Я спал на твоей постели,
укрыт снеговой корой.
И есть на твоих равнинах
моя молодая кровь.
Я к бою не опоздаю
и встану в шеренгу рот, —
возьми же меня в переделку
и двинь, грохоча, вперед…

Он впервые прочел это стихотворение на одном из московских активов комсомола. Чеканные, литые строчки эти звучали с такой предельной, задушевной искренностью, что высокий пафос стихотворения обретал силу самой тонкой интимной лирики.

В зале сидели те, кто «строил, клал и возводил, кто гнал в ночь поезда», те, к которым обращался поэт.

И случилось почти небывалое. Когда на последнем выходе, сойдя с трибуны, Луговской, весь подавшись вперед, прогремел:

На каждое честное слово
ты мне отвечаешь, —

из самого зала взметнулось многоголосое: «Да!»…