На литературных баррикадах

…С виду всегда сосредоточенный и даже хмурый, Панферов любил веселых людей, шутки, розыгрыши.

Одно лето Федор Иванович проводил в Репном, близ Воронежа, в доме обкома партии (он дружил с секретарем обкома Иосифом Михайловичем Варейкисом, человеком исключительной энергии).

Я приехал к нему на неделю посоветоваться по творческим делам, показать некоторые рукописи «Октября». Панферову в ту зиму хорошо писалось, и он был в великолепном настроении.

— Знаешь что, Саша, — сказал он мне вечером. — Деловые проблемы на сегодня закончены. Предстоит мировой бильярдный турнир. Я тут пустил слух, что ты величайший бильярдный мастер. Чуть ли не чемпион Москвы и ее окрестностей. Ну вот, вечером и приедут из Воронежа местные чемпионы тебя посмотреть и себя показать. Лады?

В бильярдном искусстве я был истым профаном. Но участвовать в розыгрыше согласился.

Вечером действительно приехали мастера. С ними явился и гостивший в Воронеже поэт Александр Жаров. Панферов посвятил его в наш заговор, и Жаров примкнул к «заговорщикам».

Против меня выставили чемпиона Воронежа.

Я долго выбирал кий, смотрел его на свет, мелил сложными зигзагами.

Напряжение игроков и болельщиков все нарастало.

Для начала решили играть «американку».

Выставили шары. Мне предоставили право первого удара. Панферов и Жаров громогласно расхваливали мои достоинства. Я ударил кием, сильно опасаясь, как бы не порвать сукно.

Случилось так, что шар, удачно скользнув по пирамиде, упал в угловую лузу.

Все ахнули. Мой соперник побледнел.

Панферов искренне удивился и тут же восславил меня.

Что говорить. Истинное мое бильярдное мастерство выявилось уже при третьем ударе, когда я чудом сумел вообще не попасть ни в один из шаров, в обилии расположенных по всему столу. И соперник мой и болельщики сначала смутились, а потом начали подозревать что-то неладное, тем более что Панферов и Жаров еле удерживались от смеха.

Но апофеоз наступил, когда я, неважно разбираясь в бильярдной терминологии, назвал шар № 10 — шаром Ю.

— Как, как? — почти зарыдал от смеха Панферов. — Шар Ю? Саша, какой гениальный актер в тебе пропадает!

Заговор был раскрыт.

Партию, конечно, я проиграл всухую. Все смеялись до упаду. Панферов не преминул вспомнить и историю с вальдшнепом.

Это была прекрасная разрядка после трудового дня.

А ночью, проходя по коридору, я заметил свет, льющийся из плохо прикрытой комнаты Федора.

Я заглянул в щель… Склонившись над столом, Панферов быстро писал. Иногда останавливался, что-то зачеркивал и опять писал без перерыва. Разрядка кончилась. Продолжался труд.

…Бывали мы не раз и в Бобриках на стройке замечательного химического комбината.

Писали в газетах и журналах о лучших ударниках стройки, о бригаде комсомольца Белобрагина, о труде поистине самоотверженном и вдохновенном.

— Только прикоснешься к такому труду, — говорил Панферов, — и чище становишься душой. И писать хочется, писать об этих простых людях, которые сворачивают горы.

На торжество пуска комбината выехала целая бригада — прозаики, поэты, критики, артисты.

Там, где еще в прошлый приезд было разливанное море грязи, в котором чуть не утонул наш критик Ольга Войтинская (мы с Панферовым едва вытянули ее из засосанных грязью резиновых сапог), — там раскинулись бетонированные проспекты.

Сотни стекол в оконных переплетах главного цеха горели на солнце.

Ожидался приезд Серго, которого, признаться, побаивались. Рассказывали, что на одном новом заводе, заметив недомытые стекла, Серго чуть не приостановил приемку предприятия. Ничего нельзя оставлять на завтра. Сегодня грязное окно, завтра — захламленный цех, послезавтра — брак на производстве.

Он не терпел никакой «липы», Серго, и сурово осуждал показуху.

На одной из новых машин был прилеплен большой лист коричневой бумаги: «Собрание бригадиров завтра в красном уголке».

— Сорвите, — посоветовал Панферов. — Немедленно сорвите. Увидит Серго — влетит. Пачкаете новые машины. Захламляете цех…

Перед самым торжественным вечером мы собрались в комнате народного артиста Москвина. Иван Михайлович рассказывал о своих встречах с Львом Толстым. О том, как читал он впервые «Душечку» Чехова в Петербурге, в Народном доме Паниной.

— Вышел на сцену, гляжу — сам… Толстой в первом ряду. Ну, я в испуг. Сразу бегом со сцены. А он пришел за кулисы, усовестил, успокоил… А потом, когда прочел я рассказ (а Лев Николаевич сам любил читать «Душечку» за семейным столом), поднялся на сцену, обнял меня, похвалил. Может быть, это и была моя путевка в жизнь.

— Да, — задумчиво сказал Панферов, — великое дело первая путевка в жизнь. Не всегда умеем мы подбодрить, поддержать, направить человека, помочь раскрыться. Ругать научились здорово. А помогать слабы… Вот, бывает, молодой, робкий еще талант и свернется и скукожится.

Об этом он говорил через час и на торжественном вечере открытия комбината. О чуткости. О внимательной помощи молодым. О поддержке, о воспитании чувств человеческих. О «чувстве локтя» в труде и в творчестве. Говорил задушевно, красочно, просто, приводил много жизненных примеров. И слова его доходили до самого сердца.

11