Что в том, что где-то на далеком
Морском прибрежье, валуны
Блестят на солнце мокрым боком
Из набегающей волны?
Не я ли сам, по чьей-то воле,
Вообразил тот край морской,
Осенний ветер, запах соли
И белых чаек шумный рой?
[А вот томлюсь и в муках страстных
Ловлю какой-то дальний зов —
Их много есть в душе, – прекрасных
Еще не сказанных мной слов.]
[А вот томлюсь и чую, чую
Что есть душа в мечте моей —
И эту душу неземную
Язык не выразит ничей.]
А вот томлюсь и выражений
Ищу зачем-то для таких
Созданий видений
И темных чувств, сокрытых в них.]
[Мы жизнью все живем двойною,
И может та сильней всего,
Что в этот мир пришла со мною
Душою предка моего.]
О, сколько их – невыразимых,
Ненужных миру чувств и снов,
Душою в сладкой муке зримых, —
И что они? И чей в них зов?
10.09.1915
Здесь движение авторской мысли прослеживается именно в зачеркнутых строфах. В первой из них появляется определение первого толчка – «томлюсь», во второй оно подкреплено удвоенным «чую» (ср. в черновом варианте «В горах»). В третьей усиление продолжается, вместо повторенного «чую» найдено активное «ищу»,
Отдельного внимания заслуживает время написания стихотворения. В
«На глазки синие, прелестные…» («Колыбельная»). Проблема адресата.
На глазки синие, прелестные
Нисходит сумеречный хмель:
Качайте, ангелы небесные,
Все тише, тише колыбель.
В заре сгорели тучки вешние, И поле мирное темно:
Светите, дальние, нездешние, Огни в открытое окно.
Усни, усни, дитя любимое,
Цветок, свернувший лепестки, Лампадка, бережно хранимая
Заботой божеской руки.