На Мировой войне, в Добровольческой армии и эмиграции. Воспоминания. 1914–1921

Через три дня после этого вместе с состоящим при мне штаб-офицером для поручений полковником М. мы уже втискивались с нашими вещами в товарный вагон воинского поезда, идущего на Севастополь. В вагоне этом были: доктор, офицеры и военные чиновники с их семьями и знакомый мне генерал гвардейской артиллерии N. Поезд наш, минуя порт с его амбарами и бесчисленными беженцами, их населявшими, вынес нас на восточную окраину города, где на обширном поле вдоль полотна дороги стройными рядами стояли тысячи пустых товарных вагонов, тех вагонов, в которых раньше доставлялось сюда с юга России зерно, но которые обратно на север к большевикам не возвращались. Огибая город с восточной стороны, мы постепенно удалялись от порта и моря; перед нами на северо-западе виднелись силуэты горы Яйлы. Наступившая темнота помешала полюбоваться панорамой гор. К утру мы были в Симферополе и гурьбой высыпали на вокзал умываться и напиться чаю. Событие, конечно, не столь важное, чтобы о нем говорить, но казус с артиллерийским генералом, знакомым мне, которому при умывании стало дурно и которого мы общими усилиями донесли до вагона, нас сильно огорчил, и тем более, что по определению врача, следовавшего с нами, у генерала оказался сыпной тиф. Пришедшему в себя генералу доктор об этом осторожно сообщил и советовал по прибытии в Севастополь тотчас же отправиться в госпиталь. Через несколько времени после того генерал чего-то закопошился, начал расстегивать ворот своего френча и рубахи и после некоторого усилия вытащил из-под нее объемистый мешок, туго набитый денежными бумажками всевозможных сортов: керенок, карбованцев, колокольчиков, франков, немецких марок и фунтов стерлингов, и прочих, и прочих, – начал их сортировать и пересчитывать, а потом, к моему большому изумлению, обращается ко мне и просит принять от него всю эту уйму денег на хранение до выхода его из госпиталя и дать ему расписку в получении этих денег. Не со образив сразу всей ответственности, принимаемой на себя, и имея возле свидетелей, могущих удостоверить своею подписью расписку, я согласился принять на хранение эти деньги; но, глядя на грязный, засаленный и объемистый мешок, я категорически заявил, что деньги будут положены мною в чемодан и на себе их носить никогда не буду!.. Этот ответ совершенно его огорошил, он с негодованием забрал мешок и сунул его на грудь на прежнее место… Я был совершенно расстроен и, подъезжая к Севастополю, безучастно смотрел на окрестности исторического города, Георгиевский монастырь[527], знаменитую балку, холмы с остатком старых на них окопов и на бухту и опомнился только тогда, когда поезд наш остановился у вокзала. На вопрос полковника М., куда же мы теперь направимся для розыска квартиры, я вышел из забытья и, как это в жизни нередко бывает, тотчас же вспомнил, что в Севастополь несколько времени тому назад переведена была из Армавира артиллерийская школа, начальником которой был хорошо мне знакомый генерал-майор Эггер, и помощниками его были многие из знакомых мне по службе артиллеристов. Я решил поехать туда в полной уверенности, что они устроят нас. Мои расчеты оправдались. Генерал Эггер тотчас же приказал очистить и приготовить для меня одну из комнат «военного собрания школы (бывшей 13-й артиллерийской бригады) и подать к школьной пристани паровой катер для моей поездки к вокзалу за полковником М. и нашими вещами». В этой комнате, пользуясь всем удобствами собрания: библиотекой (бывшей 13-й артиллерийской бригады), столом, прислугой и прочим, я прожил до 20 октября 1920 года, то есть до дня эвакуации из Крыма. Не неся никаких обязанностей, я зорко следил за происходящими событиями и при помощи многочисленных друзей и знакомых, имевшихся у меня в городе и при штабе армии, был достаточно осведомлен. Отказ генерала Деникина и призвание к командованию армией генерала Врангеля[528] радостно приветствовал со всеми остальными и был на параде Дроздовской дивизии[529], прибывшей в Севастополь для его встречи. Налюбовался родным для меня строем и этой боевой дивизией, рядовыми которой были почти сплошь бывшие офицеры императорской армии. Их загорелые, мужественные лица возбуждали во мне веру в успех дальнейшей борьбы с большевиками. После молебствия у памятника адмиралу Нахимову митрополитом Антонием, а потом и самим генералом Врангелем были произнесены речи, вызвавшие энтузиазм всех присутствующих.

…Быстрым темпом пошла работа по приведению в порядок Добровольческой армии, теперь называвшейся в приказах «Вооруженной силой на Юге России»[530]. Из прилагаемых при этом приказов и приказаний по ней видно, насколько определенны, разумны и строги были требования генерала Врангеля, и как строго он поступал с ослушниками их и сепаратистами (Сидориным, Келчевским[531], Слащевым), и как заботлив был в отношении инвалидов, офицерских семей и прочих лиц, страдающих от междоусобной войны.