На Мировой войне, в Добровольческой армии и эмиграции. Воспоминания. 1914–1921

Эта церемония встречи производила на меня тяжелое, омерзительное и оскорбительное впечатление. Один вид Керенского, несомненного жида, бритого, с неприятным изгибом широкого рта, с толстыми губами и редкими зубами, одетого во френч и шведские перчатки[352], под которыми скрывались запаршивленные экземой руки, не умеющего носить военной формы, здороваться с войсками, производил удручающее впечатление.

Не лучше его самого была и свита из каких-то потасканных мальчишек-адъютантов. Обходил он встречавших скорым шагом, не останавливаясь для опросов и не обращаясь ни к кому в отдельности. После этого обхода все гурьбой двинулись в здание мастерских, где была устроена эстрада, на которую взобрался Керенский со своей свитой и командиры корпусов.

Когда все заняли свои места и водворилась тишина, из широчайшей глотки полилась громкая членораздельная речь, чеканившая каждое слово. Видно было, что оратор был опытен в произношении речей на собраниях с большим числом слушателей и в обширных помещениях. Однако говорил он без оттенков, и речь производила впечатление барабанного боя, была длинна, неубедительна и утомительна, особенно для слушателя, близко к нему стоявшего.

Под тяжелым впечатлением всего происходящего и страшной обстановки, в которую меня поставила жизнь и революция, я почти ничего не понимал из того, что он говорил; помню только, что все беды России он валил на «проклятый царизм» и наследие от него. Приглашал повиноваться Временному правительству, возглавлявшему всю Россию, где свята только воля большинства. Говорил также с угрозой по адресу большевиков, на что из толпы слушателей тотчас же последовали возражения и готовился произойти инцидент, от которого Керенский ловко увернулся.

Уезжал я из Двинска к своему корпусу без всякой веры в счастливое будущее России, униженной и оплеванной!

* * *

Остаток лета прошел в войсках под знаком «избиения младенцев» – так называли тогда изгнание из армии генералов и полковых командиров. Младшая революционная братия, полковое офицерство, травила при помощи товарищей – нижних чинов – своих полковых командиров и заставляла их бежать в штаб корпуса. Взволнованные и многие со слезами на глазах рассказывали о митингах, на которых их подчиненные, молодые офицеры, произносили лживые и обидные речи, вызывая восторг гогочущей толпы. После этого никто из них возвращаться на свое место не желал. Я давал им отпуска, и они уезжали в резерв чинов армии.

Генералами занялся Гучков, занявший во Временном правительстве должность военного министра. Его давнишним убеждением было, что неуспехи нашей армии, как на войне с Японией в 1905–1906 годах, так и в этой, происходили по вине бездарности и непригодности наших генералов на занимаемых ими местах. В начале этой войны в 1914–1915 годах он объезжал весь фронт с главной целью ознакомления с нашим командованием и одновременно с целью снискать себе популярность среди войск. Стало известным, что при помощи приближенного к Гучкову генерала Генерального штаба Новицкого[353] составляется общий список всех генералов армии с тремя графами отметок об их пригодности и что будут оставлены только те, у которых во всех графах будут стоять три креста[354].

Появление Гучкова на посту военного министра и слух, распространившийся о составлении этого списка, заставили всполошиться генералов-карьеристов, обласканных в своих объездах Гучковым, и они помчались в Петроград. Один из приближенных мне генералов, друг и приятель генерала Новицкого, тоже помчался туда, по-видимому, рассчитывая выйти в «дамки». Однако через неделю бледным, похудевшим вернулся обратно, и, как узнал я потом, Гучков его не принял и говорить с ним не захотел. У Новицкого же удалось ему видеть составляемый список генералов, в котором он усмотрел против моей фамилии три креста. О том, какие были отметки против его фамилии, он умолчал.

После Рижского прорыва в 12-й армии и перехода немцев на правый берег Западной Двины являлось сильнейшее опасение – выхода противника на наш правый фланг и в тыл на Кокенгаузен[355] и Штокмансгоф. Для предотвращения этого наступления требовалось нам немедленно выдвинуть значительные силы по правому берегу реки к Кокенгаузену. Я решаю направить туда бригаду 184-й пехотной дивизии, мортирный артиллерийский дивизион и 4-ю кавалерийскую дивизию, под командой начальника 184-й пехотной дивизии (теперь) генерал-майора Афанасьева[356]. Является только вопрос: пожелают ли войска исполнить мой приказ или нужно будет применить знакомый мне способ понуждения при помощи броневиков и кавалерии. Сверх ожидания, отряд этот выступил по назначению своевременно и беспрекословно. Комиссар Сорока сумел их уговорить и напомнил о случае неисполнения боевого приказа в 1-й Кавказской стрелковой дивизии.

Своим появлением отряд этот заставил немцев остановиться; подошел наш I корпус, и задача была выполнена. Наш отряд вернулся обратно, там осталась только 4-я кавалерийская дивизия.