На Мировой войне, в Добровольческой армии и эмиграции. Воспоминания. 1914–1921

Принятые меры к поимке убийцы, при том хаосе, какой происходил в разгар революции, ни к каким результатам не привели. Но в конце августа месяца полковник Котельников от своих нижних чинов получил сведения о том, что унтер-офицер Волохов из отпуска возвратился и находится в одной из деревень в тылу корпуса, откуда ведет разведку с целью возвратиться в свой полк. При помощи верных себе нижних чинов полковник Котельников устроил засаду. Волохов был захвачен и препровожден в штаб корпуса, где и заключен под усиленный арест. Казалось бы, что достаточно было бы назначить полевой суд и тотчас же расстрелять его. Но полевые суды и смертная казнь Временным правительством были отменены, и что теперь делать с этим негодяем, было неизвестно. Завязалась переписка. 7 сентября немцы обрушились на наш укрепленный плацдарм, вытеснили с него нас; штаб корпуса начал отходить, пришлось унтер-офицера Волохова под усиленным конвоем отправить в тыл к этапному коменданту на железнодорожную станцию Дно. После чего и он, и конвойные, сопровождавшие его, для нас пропали навеки.

Возвращаюсь в своих воспоминаниях к тому времени, когда после убийства генерала Носкова в самом тяжелом настроении мы встречали праздник Святой Пасхи, ознаменовавшиеся для меня тем, что явилась депутация от 53-го Донского казачьего полка, входившего в состав корпуса, во главе с хорунжим и заявила, что полк просит устранить от командования полковника N и назначить на его место войскового старшину Тарарина, ибо полковник N без просыпа пьян и полком не занимается. Просьба эта была справедлива, и хотя это было и вне моей компетенции, но просьбу исполнил.

Другое горестное событие, происшедшее в штабе корпуса, самоубийство корпусного врача статского советника З., может характеризовать то настроение, в каком большая часть из нас в то время находилась. Статский советник З. назначен был к нам из Петрограда, где он состоял старшим врачом одного из привилегированных учебных заведений, по протекции великого князя Константина Константиновича.

Доходившие до нас вести из Петрограда, учиняемые там самосуды над офицерами, издевательства над царской семьей и слабость Временного правительства, не обещавшие ничего хорошего для России в будущем, повергали нас в уныние. Особенно чутко к ним относился корпусный врач З., у которого в Петрограде, в прежней своей казенной квартире, оставалась семья и которому почему-то казалось, что приближенность и расположение к нему великого князя Константина Константиновича будут учтены, он будет смещен со своей должности и предан в руки революционной толпы, которая, надругавшись над ним и его семьей, убьет их. Мысли эти не покидали его; он потерял сон и не находил себе места. Ночью не мог одним оставаться у себя в комнате и до утра высиживал у начальника артиллерии корпуса генерала Беляева. Ему постоянно чудилось, что рыжий фельдшер, занимавшийся у него в канцелярии и отличавшийся всегда неисполнительностью и якобы дерзким революционным поведением, – это именно тот субъект, который, надругавшись над ним, убьет его. Все мы успокаивали его. Я предлагал ему поехать в Петроград к своей семье или выписать к себе жену. Он не соглашался. И в одно прекрасное утро, когда парк замка барона Корфа[345], где мы помещались, благоухал цветущей сиренью и был наполнен пением соловьев, ко мне прибежали доложить, что корпусный врач найден в своей комнате повесившимся. Призванный врач констатировал его смерть от удушения, перед которым он впрыснул себе огромную дозу морфия – об этом свидетельствовали пустые пузырьки и шприц, оставшиеся на письменном столе. Рыжий фельдшер принимал деятельное участие при освобождении корпусного врача из петли, при осмотре тела врачами и, по-видимому, был искренне огорчен.

В эти же пасхальные дни я посетил передовые окопы 60-й пехотной дивизии на горе Мурник, поздравлял войска с праздником. Все были на своих местах; пьяных нижних чинов не встречал, но, к сожалению, между офицерами попадались таковые.