Кстати, в прототексте «Аржака» отсутствует сам термин «хулиган» — там герой называется «атаманом». Это неявный отсыл к дореволюционным временам, когда «хулиган» ещё не прижился в низовой среде, а вот «атаман» — главарь ватаги, шайки — был чрезвычайно распространён, о чём свидетельствует множество частушек:
Но в конце 20-х история любви «уркаганов» и «хулиганов» обрывается. Когда хулиганство стало политическим преступлением, за которое можно было схлопотать расстрел (в 1937 году его отнесли к «контрреволюционным»), воры и босяки резко отмежевались от «бакланов». Из-за этого на «малинах» и в лагерях ни «Мурка», ни «Аржак» не пользовались популярностью и не исполнялись. «Мурка» если и пелась, то без первого куплета с упоминанием хулиганов. «Аржак», как и ряд других низовых уголовных песен, ушёл на улицы, во дворы и подворотни. Слава его возродилась позже, в конце 40-х годов, когда хулиганство вновь стало бичом советского послевоенного общества и потребовало своего героического песенного фольклора.
«Аржак, красивый парень, ходил без картуза…»
А, собственно, почему авторы подчёркивают эту особенность? Ну, без картуза — и что? Вот если бы без штанов — дело другое. Однако, как нам предстоит убедиться, манера прогулок с непокрытой головой не случайна.
Но прежде разберёмся, что это за головной убор — картуз. Слово «картуз» происходит от итальянского cartoccio — «кулёчек», преобразованного во французский cartouche — «патрон» (возможно, многие вспомнят знаменитого разбойника Картуша в исполнении Бельмондо). В русский язык слово пришло из шведского во времена Петра Великого. Шведы картузом (карпусом) называли суконный мягкий колпак с козырьком, действительно внешне напоминавший кулёк.
А в привычном виде картуз вошёл в состав русского мужского костюма к началу XIX века. Это — фуражка с плоским круглым верхом, большим козырьком и очень высоким околышем, доходившим до 5–8 сантиметров. От фуражки картуз отличался тем, что не имел отличительных знаков, указывающих на принадлежность к какому-либо ведомству.
Картуз являлся «визитной карточкой» хулигана не только до революции, но и как минимум в первое десятилетие советской власти. Киношный персонаж Маяковского тоже повсюду щеголяет в картузе. В том же самом 1918 году, когда на экраны страны выходит «Барышня и хулиган», Александр Блок публикует знаменитую поэму «Двенадцать», где так аттестует революционный (фактически уголовно-хулиганский) патруль:
Обычай «лепить» на спины осуждённым «бубнового туза» появился на царской каторге: тряпичные ромбы нашивались для того, чтобы конвоир мог легче попасть в спину каторжанину при попытке побега. Поначалу ромбы были чёрными: «Просто жаль было смотреть на него, облечённого в серую куртку с двумя чёрными каторжными тузами на спине» (П. Якубович. «В мире отверженных»). Затем «тузы» поменяли цвет на жёлтый и оранжевый. Тогда-то они получили эпитет «бубновых» и стали синонимом каторги. Как писал Николай Некрасов в «Героях времени»:
Советская тюремно-лагерная система переняла у царской обычай нашивать «бубнового туза» на спину зэкам, и вот уже Ярослав Смеляков пишет в «Послании Павловскому»:
Конечно, картузы носила вся Россия, а не только хулиганы. Эти головные уборы мы встречаем на головах гоголевского Манилова, тургеневских Николая Кирсанова и Евгения Базарова, даже на герое пушкинского «Медного всадника» — Евгении. И всё же к началу XX века картузы — головной убор преимущественно рабочих, ремесленников, крестьян. Собственно, внешне городские хулиганы в то время вообще мало чем отличались от обычных рабочих. Да и как иначе, если большей частью они были обитателями рабочих районов, а многие сами вкалывали на производстве?