На неведомых тропинках. Сквозь чащу

Однако, я все еще была здесь, все еще ждала непонятно чего. Почему? Я не думала, что мне будет так плохо у Кирилла, скорей наоборот. Или… Я замерла. А не этого ли он ждет? Чтобы я прибежала, размазывая слезы по щекам, как тогда в другой жизни, въехав бампером в кривую березу? Может быть.

Но, что еще вероятнее у меня паранойя на фоне собственной значимости. Великая, чтоб их всех, которая не может справиться даже с собой, не то, что с кем другим.

К дому в очередной раз подошли очередные любители порядка, третьи кажется, и великодушно предложили убрать лежащего на траве Радифа и получили столь же великодушный отказ и убрались. В этот раз обошлось без плевков.

Солнце клонилось к закату. Староста не возвращался и я уже начала думать о том, что и не придет. Не получилось, и он предпочел наблюдать за финалом с удобствами. Что через несколько минут из спальни исчезнет Алексий, из гостиной Веник…

Мысли вернулись к бегству и Кириллу. Нет ничего проще, чем выйти из дома, из Юкова, из стежки. Никому даже ничего объяснять не придется. Каждый за себя… Тогда почему они все еще здесь? Почему ухмыляется Веник? Бабка моет посуду и поглядывает на часы, скоро начнется сериал. Почему Алексий недвижимым изваянием сидит рядом с полудохлой явидью? А я должна уйти? Позволить какому то ящеру выгнать меня из дома? Моего дома? Моего Юкова? Моей стежки?

Я почувствовала, как в горле нарастает рычание, как руки сжимаются в кулаки, как…

Веник рассмеялся. Запрокинул голову и захохотал.

— Ты, как ребенок, — проговорил он, — Подросток в период созревания, эмоции, как качели то вверх, то вниз. Маленькая миленькая нечисть.

Март хмыкнул, не поднимая головы от книги. Я моргнула, посмотрела на соседа, злость тут же ушла, сменившись раздражением.

— Давай еще углы пометь, — продолжал смеяться он.

Я смотрела на него и не понимала, кто из нас изменился: он или я. Кончика пальцев закололо… Новые чувства играли со мной злые шутки, словно я и вправду стала ребенком.

— Низшие, — выругался Алексий, и что-то упало на пол.

Я моргнула, покалывание тут же исчезло. Из спальни вышел феникс держа в руке очки.

— А попросить? Язык отвалится? — сказал он, протягивая мне оправу.

— Я не хотела.

— Нет, — хмыкнул мужчина, — Именно хотела. Иначе они не слетели бы у меня с лица. Тебе нужны очки?

— Да. Зрение что-то подводит. — я посмотрела на соседа, — Все кажется не таким, как на самом деле. У вас ведь глаза в порядке?

— В полном. И тебе не мешает подправить.

Я все-таки взяла оправу, потому что именно этого и хотела, глядя на Веника. Хотела знать, кто передо мной. Нечисть не носит очки, не болеет катарактой, и у нее не садится зрение. Очки не носил Авис Лихорадный, очки не носил и Алексий. Они носили артефакты, чтобы быть уверенными в том, что видят.

Раньше я подобными вопросами не задавалась, потом мне стало все равно, зачем феникс таскает на лице это украшение. До сегодняшнего дня, пока подсознание не сформировало желание раньше, чем я успела как следует подумать.

— Я сдернула их у тебя с лица? — спросила я.

— Не задавайся, но артефакты тебя слышат, не забывай этого.

— Не забуду, — я надела очки, которые оказались чуть великоватыми, и несколько секунд смотрела в пол, не сразу решаясь поднять взгляд на соседа.

— Давай уже, не тяни. Твое любопытство похоже на изжогу, — лениво проговорил Веник и чуть шевельнулся, старый диван скрипнул. — Ведь нет ничего глупее, чем бояться знать, правда?

Я выдохнула и подняла голову.

Первое, что бросилось в глаза, это его молодость и беззащитность, словно передо мной теперь был не мужчина, а скорее студент. А потом пришло понимание, яркое, болезненное, словно удар в грудную клетку от которого перехватывает дыхание.

Он не был молод. Человек сидящий на моем диване был болен. Если бабка остановилась на самой черте, то он не дошел до нее всего ничего.

И это был именно человек. Осунувшийся, с заострившимися чертами лица, темными подглазинами и серой кожей, на которой то тут, то там темнели почти черные кровоподтеки. Взлохмаченные волосы потеряли блеск и висели сальными патлами, а в глазах стояла такая тоска, что в пору было завыть…

— Вот только жалости мне твоей не надо, лучше злись, — рыкнул он.

— Что же с тобой сделали? — протянула я, — Вени… Веньямин.

Потому что назвать того, кто смотрел, на меня этой собачей кличкой не поворачивался язык.