На неведомых тропинках. Сквозь чащу

Один раз я видела похожего человека, один единственный раз, но запомнился он на всю жизнь. Это было отделение общей хирургии нашей областной больницы, мы девчонки старшеклассницы навещали учительницу биологии, на самом деле сварливую тетку, которая не гнушалась ставить двойки за любое неправильно произнесенное слово. Но она выбрала нескольких учеников себе в любимчики. Не за заслуги, не за ум, просто так, без системы, или ей лица понравились? Наверное, какая-то логика все же была, может мы ей кого-то напоминали? Не знаю, тогда я не задавалась такими вопросами, а просто радовалась, что попала в число, тех, кому ставили пятерки за правильно названный раздел в учебнике. Нас было пятеро: я, Маша Афанасьева, кстати, круглая отличница, близняшки Шалаевы брат с сестрой и двоечник Константинов, двоечник по всем остальным предметам. И когда биологичка слегла, нам совесть не позволила остаться в стороне, мы сели на тридцать третий автобус, Константинов нарвал на даче цветов, Машка яблок…

Да уж, воспоминания действительно похожи на шляпу фокусника…

Помню больничные коридоры, выкрашенные зеленой краской, длинные и изгибающиеся, белые никогда не закрывающиеся до конца двери, тишину, шарканье ног. Тогда еще пускали прямо в палаты, если накинуть на плечи белый халат, словно он убивал все микробов, мой, помню, волочился, никогда не была особенно высокой…

Его кровать стояла в коридоре, даже не кровать и не каталка, а кушетка, покрытая дешевым коричневым дермантином, серое белье и такое же серое лицо с необыкновенно ясными черными глазами. Мужчина был лыс, кожа так туго натянулась на черепе, что казалось, лопнет от любого неосторожного движения.

— Палата номер двадцать четыре, — Машка обеспокоено оглядела коридор, словно он был виноват, что мы до сих пор не нашли нужную дверь.

— Говорил же надо корпус обойти и в окно покричать, — Серега Константинов поежился, атмосфера больницы не нравилась никому, но ему в особенности. Женщина сидевшая на пост медсестры подняла голову от книги, но ничего не сказала.

Одноклассники прошли мимо, а я невольно замедлила шаг у этой одинокой кушетки, которой не место в коридоре. Тонкое байковое одеяло лежало неровно и одна нога мужчины, поросшая тёмными волосами, была выставлена напоказ, словно в этой серой наготе до бедра не было ничего необычного. Больной мигнул, раз второй…

— Это там! — закричала Верка Шалаева и, тут же вжав голову в плечи, продолжила, — Там, в следующем крыле.

— Дети, что вы здесь забыли? — громко спросила вышедшая из очередных дверей девушка в белом халате со стетоскопом на груди, — Чего шумите?

— Мы пришли…

Одноклассники как всегда предоставили объясняться Машке, как отличнице, командиру звена и старосте класса. Медсестра на посту не замедлила умилиться ответственности и заботливости пионеров, навещающих учительницу.

Больной посмотрел на меня, нет даже сквозь, словно никого здесь и не было, тянущаяся к руке трубка капельницы, тихонько качнулась. Он словно находился где-то в другом измерении, поколение, воспитанное на советской фантастике и сказках "Ленин и печник" всегда думало об измерениях.

Низшие, сколько ненужных деталей всплывает, стоит только задуматься, стоит только отпустить память…

Он не мог даже шевелиться, лишь изредка вздыхал, на приоткрытом плече темнел черноватый кровоподтек, распахнутые глаза запали, жидкость в капельнице текла очень и очень быстро "кап-кап-кап-кап". От мужчины плохо пахло, спиртом, йодом и чем-то другим… Чем-то резким и безнадежным.

— Ольга, кончай копаться, — позвал меня Витька Шалаев, придерживая дверь, и я поспешила за ним.

— Что с Имановым? — подойдя к посту, девушка со стетоскопом указала на одинокую кушетку.

— Ничего, — равнодушно ответила медсестра, — Сегодня кончится…

Дверь закрылась, громко хлопнув одной своркой о другую. Иногда люди могут быть ни чуть не менее жестоки, чем нечисть.

Сегодня кончится. Эти слова еще долго преследовало меня, увязавшись словно эхо по пустому коридору. И догнали спустя не один десяток лет. Потому что сосед выглядел именно так.

Сегодня кончится…

Нет! Неправда!

— Хорошо уметь чувствовать, — прошептал феникс.

Я вздрогнула, обернулась и едва не ослепла от огненной вспышки. Алексий, стоя на месте, горел, невозможно ярко, словно чучело на маслянницу. Горел и не сгорал.

— Чувствовать не только ярость, гнев и боль, а еще и жалость, — Веник зарычал, — Сострадание, неприятие… желание чего-то лучшего.

Веник отвернулся, словно ему был неприятен сам взгляд, а я не могла отвернуться от бледного лица, от сутулых плеч, от странных истончающихся отростков, которые вырастали у него из груди и бессильно трепетали в воздухе. Душа, пришло понимание, здесь была его душа…

Я перевела взгляд на бабку, которая больше всего напоминала заводную куклу, неживую, но способную обмануть детские глаза, способную казаться живой.

— Я помню, каково это, — язык вдруг оказавшийся жестким с трудом воспроизводил звуки, — Помню. Иногда, даже слишком сильно.

Я выпрямилась, и встретилась взглядом с Мартом, раскрытая книга лежала на столе…