На осколках разбитых надежд (СИ)

«Сейчас полночь», — начиналось письмо без какого-либо обращения, и Лене даже пришло в голову, что оно адресовано вовсе не ей. «Над проливом уже который день властвует непогода, вылеты отменены, да и томми едва ли сунется в такой дождь и ветер. И мы сходим с ума от безделья четвертые сутки подряд. Наверное, поэтому в голову лезут разные мысли. К примеру, что я смалодушничал. Я должен был исполнить обещание до самого конца, но я не смог. Я не сумел написать тебе правду, и предоставил дяде разбираться со всем. Разве не малодушно? И вот теперь мне нет покоя. Я все думаю и думаю, что именно я должен был сообщить тебе. Мне очень жаль, что такое случилось с твоей матерью. Ты права, мои потери несравнимы с твоими, но разве можно их сравнивать? Нет меры потери матери или друга, потери любимого человека или ребенка. Поэтому нельзя сказать, чья потеря была больше. Неизменно одно — отсутствие границ горя от потери и острота боли. Я не могу и не хочу писать банальности сейчас. И не умею находить нужные слова, как бы ни хотел. Просто напишу только одно — мне бы хотелось, чтобы тепло воспоминаний о тех, кого ты потеряла, помогло тебе унять эту боль и пережить те испытания, которые посланы свыше. Не забыть, а именно пережить. Потому что забывать нельзя. Но нужно хранить не горе, а светлую память. Сохрани ее в своем сердце. Потому что там место любимых людей — всегда было и будет. И пока оно будет биться, будет жива память, а значит, и твой родной человек будет незримо рядом с тобой…»

И Лена снова плакала после чтения этих строк, размывая чернила влагой своих слез. Но на этот раз почему-то не было больно в груди, как обычно бывало ночами, когда острота горя захлестывала после очередного воспоминания о смерти мамы. На этот раз было легче. Словно горе превращалось из тяжеленного камня в пушистое облако. Оно никуда не исчезло. Просто теперь Лена чаще вспоминала не о том, как потеряла маму, а о том, какой Лена запомнила ее. Для нее, бывавшей дома в Минске только во время каникул в училище, мама старилась заметно. Но каждая ее морщинка, седина волос и мягкость рук были дороже втрое, как и воспоминания о редких, но таких дорогих встречах.

— Я же тебе говорила, что твоей мати так даже лепше, — заверила Катя подругу, когда Лена поделилась с ней своими мыслями. Нет, конечно, про письмо Рихарда она промолчала, не смогла рассказать даже Кате, что между ней и немцем установились какие-то непонятные отношения, совсем не так, какими они должны быть. Ей было стыдно признаться, что она могла сблизиться с теми, кто был причиной всех несчастий их родной страны. — Усим лепше на том свете. А нонче в засобенности.

— Я знаю, как отсюдова уехать домой, — вдруг произнесла Янина, когда в спальне Лена, где девушки собрались перед сном, повисла тишина.

— Вот уж от кого нежданка-то! — присвистнула Катя удивленно, и Янина покраснела да так заметно, что румянец можно было разглядеть даже в неровном свете тусклой лампочки.

— Есть кое-что. Нужно лечь и сделать младенчика, — прошептала та, смущаясь откровенности своих слов. — Мне доподлинно о том сказали.

— Ставлю все свои марки, что немчура какой-то заливал тебе в уши, — грубовато сказала Катя. — Захотелось ему кой-чего, вот и придумка сродилась. А ты и повелась что ли, дурища?

— Сама ты дурища! Сто раз дурища из всех дурищ! — вскрикнула Янина в ответ, вскакивая с кровати, и выбежала вон из спальни Лены, напоследок хлопнув дверью. Катя только заметила незлобно:

— Чумка! Вот как прослухает баронесса наша стук, да фрау скажет. А та и рада будет нам небо в овчинку…

— Ты думаешь, это правда? — встревожилась Лена.