На осколках разбитых надежд (СИ)

Что, если травма головы была настолько велика, что некоторые участки мозга уже никогда не восстановятся? Что, если они вовсе отмирают? И тогда он действительно сходит с ума… Неужели он больше никогда не поднимется в небо, а будет доживать на земле, запертый за решетки психиатрической лечебницы, постепенно деградируя? Нет! Не будет этого… Он, скорее, убьет себя, чем пойдет по этому пути.

Но где-то глубоко внутри все еще теплилось искрой сомнение в том, что его брак — плод фантазий, как его уверяли окружающие. Никто не знал, что с воспоминаниями о прошлом пришли те, которые убеждали его, что есть нечто неизвестное никому в семье, кроме него. Хрустальная ночь[79] не сплотила нацию, как хотел того фюрер. Не все немцы видели в евреях источник бед и несчастий Германии. У некоторых были знакомые, от которых отказываться казалось предательством, а не оказать помощи в это сложное время — камнем на совести. После того, что случилось с Брухвейерами их семья тоже разделилась на три лагеря: мать яростно ненавидела неарийцев, дядя сохранял стойкий нейтралитет, а он сам стал участником сети «Бэрхен». Нет, он не прятал евреев в тайных убежищах, как это делали другие члены сети, не изготавливал фальшивые документы, не искал пути переправки заграницу неугодных рейху лиц. Просто раз в несколько месяцев во время своего отпуска он приезжал с визитом к одному знакомому в Берлине и оставлял там крупную сумму в конверте, понимая, что совершает преступление против рейха, оказывая помощь нелегалам. Но пойти против своей совести он тоже не мог. Эти воспоминания о визитах в дом фрау Либерман, а после ее ареста к другому участнику «Бэрхен» дарили Рихарду надежду, что доктор может быть прав, и мать могла не знать ничего ни о браке, ни о том, что он мог стать отцом.

Но если он женился тайно, означает ли, что его жена — еврейка или мишлинг? Но вот только где он мог ее встретить, ведь точно знал, что в его окружении последних лет нет лиц еврейской крови.

Доктор Паллас вскоре оставил их наедине, убедившись, что его задумка увенчалась успехом. Тем более, матери и сыну нужно было о многом поговорить, как он подозревал, а у него самого было еще много работы — служба требовала ежедневных рапортов о состоянии пациентов госпиталя. И только тогда вдали от посторонних глаз в этом уединенном уголке госпитального сада баронесса позволила себе проявить чувства и обнять сына.

— Ты себе не представляешь, как я счастлива сейчас! — прошептала она в ухо сына. — Эти мерзавцы из врачебной службы отняли у меня несколько месяцев жизни, пока держали в неведении по поводу тебя!

— Только в середине июля, когда сняли повязки, стало ясно, что я не Нойер, — сообщил Рихард. — Ты не представляешь, каким жестоким может быть солнце. А я никогда не думал, что солнечные ожоги могут быть такими. Впрочем, эти ужасы не для твоих ушей, мама. Не хочу говорить об этом. Лучше расскажи мне обо всем, что случилось, пока отлеживался в госпитале.

Руки матери снова дрогнули, когда она размыкала объятие. Но когда она полезла в сумочку за мундштуком и серебряным портсигаром, движения уже были уверенными и четкими, без дрожи пальцев от волнения. Только что-то такое было в ее глазах, что заставило Рихарда поневоле напрячься. А может, это было всего лишь игрой света на лице матери. Или отражением его нервного напряжения, которое он все никак не мог успокоить.

— Ну, произошло много всего, Ритци. Италия вскинула руки перед томми и янки[80] и вышла из войны. Я слышала об этом по радио, когда уезжала из Берлина. С таким союзником не надо и врагов. Говорят, что она вот-вот под давлением своих новых друзей будет кусать наши войска на полуострове и на Балканах. В Берлине уже начались облавы на итальянцев и крушат итальянские рестораны. Жаль, мне нравилась их кухня! — она улыбнулась грустно, когда заметила его чуть укоряющий взгляд, который без лишних слов говорил, что хотелось бы услышать совсем другие новости.