На осколках разбитых надежд (СИ)

Вдвойне Рихарду было совестно перед ночной сестрой-француженкой, которой в первое время его пребывания в госпитале приходилось чаще других сталкиваться с его раздражительностью из-за бессонницы и невыносимой мигрени. Она, бывало, читала Рихарду, когда у него начинали болеть глаза от непривычной нагрузки, пока он не оправился достаточно после травмы. Он знал, что ей нравится читать, и оставил ей все книги на французском языке, которые выписал из Парижа для себя во время нахождения в госпитале.

Француженка подошла к нему самой последней, когда баронесса уже сидела в автомобиле, готовая к отъезду. Она еще раз поблагодарила его за книги и пожелала ему выздоровления (но не «возвращения на фронт», как желали другие). А потом протянула ему тонкую книгу в помятой самодельной обложке из куска обоев.

— Чтобы вы помнили о Франции, когда закончится война, господин гауптман, — произнесла ночная сестра, сунула ему в руки книгу и быстро убежала, явно смущенная своей смелостью.

— Это не то, что ты думаешь, — предупредил Рихард мать, когда заметил ее ироничный взгляд. Он знал, что у ночной сестры жених пропал без вести еще во время начала оккупации, но она все равно верила, что он жив и что он вернется к ней после войны. Для нее оккупация Франции была лишь временным явлением, конца которого она ждала с нетерпением, несмотря на то, что была вынуждена работать в немецком госпитале.

Опасное ночное откровение перед немецким летчиком. И эта провокационная книга на французском языке в обложке из куска обоев тоже была опасным подарком, как он понял позднее, когда читал ее на пути в Париж, который хотела в очередной раз посетить мать, пользуясь его отпуском по болезни. В «Le Silence de la mer»[81] немцы были открыто названы врагами и оккупантами, а в молчаливом противостоянии между старым французом и немецким офицером отчетливо угадывалось отношение всего населения Франции к немецким войскам. А за сравнение фюрера с Макбетом в речах Ангуса[82] автору можно было легко угодить в гестапо.

Но эта книга разбередила душу Рихарда вовсе не этим. Негласное сопротивление француза, который просто сидел в кресле и молчал, показалось ему слабостью перед немецкой мощью. Это были не русские, которые предпочитали в оккупации совсем не молчанием воевать с немцами, не боясь лишиться жизни. Рихарду показалось в этих строках короткого романа вдруг что-то знакомое, но такое неуловимое.

Зарождающая любовь между немцем и француженкой. Музыка Баха.

Он помнил, что играл Лене. Он играл только для нее. Не для себя. Каждый вечер садился за инструмент и играл, надеясь, что музыка привлечет ее внимание и подарит ей радость. Бах, Шопен, Бетховен, Шуберт, Вагнер. А еще он помнил, как она сказала, что искалеченная рука — это вовсе не повод к тому, чтобы никогда не прикасаться к клавишам. И он заставил себя через неудачи, которые терпеть не мог, вернуться к музыке. Только ради нее…

Быть может, она француженка? Может, он просто называл ее на немецкий манер «Лена», а на самом деле у нее совсем другое имя? Например, Элен?

Это имя показалось чужим и незнакомым, когда Рихард мысленно примерял его на образ, который бережно хранил в своей голове. Таким неподходящим к ней, воздушному и неземному созданию. Но Франция была связана с ней каким-то образом. Он помнил, что думал о ней здесь, на улицах Парижа, где бывал проездом во время отпуска. И даже помнил, что купил ей подарок, небольшую вещицу. В памяти почему-то никак не удавалось вытащить, что именно было в свертке из упаковочной бумаги, но Рихард мог закрыть глаза и представить эту антикварную лавочку. Поэтому, когда баронесса отправилась за покупками на Фобур-Сент-Оноре[83], он тоже покинул номер отеля, чтобы прогуляться по Парижу и разыскать магазин. Ведь если тот существует на самом деле, это будет значить, что все, что он помнил о Лене — не плод его больной фантазии.

Глава 35

Рихард действительно нашел ту самую лавку. Разыскал по витрине — в ней все так же стояли часы эпохи Людовика XVI, которые ему в прошлый раз показались чересчур вычурными в своей чрезмерной позолоте и пошлыми из-за обнаженных атлантов, поддерживающих циферблат. Прошло столько времени, но он помнил эти часы. А хозяин лавочки помнил Рихарда, как выяснилось, едва он переступил порог.

— Это была музыкальная игрушка, — сообщил хозяин. — Неужели вы не помните, господин офицер? Вы сказали, что это особая вещь для особой девушки, которая тоже когда-то танцевала. Она была единственной в своем роде — вещица, не девушка, конечно! — но у меня есть что-то похожее. Минуточку, я покажу вам, господин офицер…