На осколках разбитых надежд (СИ)

И чтобы не слушать возражения старика, поскорее ушла из книжной лавки, оставив остальные открытки на прилавке. Лене были совсем ни к чему они и совершенно безразлично, что подумает о ней продавец. Наверное, сочтет очередной поклонницей красивого летчика. Среди ее коллег-машинисток было немало таких, увлеченных, как артистами кино, героями нации — летчиками или подводниками, который так славило министерство пропаганды.

Наверное, не стоило этого делать. Ильзе была права. Время стерло бы лицо Рихарда из памяти Лены, помогло бы забыть прошлое, по-прежнему цепляющее острыми крючками за душу. Наверное, нужно было спрятать эту карточку подальше, пытаясь успокоить сердце, растревоженное недавним обманом зрения. Нужно забыть. Как о странном сне, похожим на качели — то в верх от восторга, то вниз от ужаса. Не цепляться за ускользающее прошлое, а просто отпустить его. Ведь эта смерть случилась ей только на благо, как твердила Лене когда-то Катя. Теперь можно было забыть о том, какое страшное преступление совершила против своей страны, полюбив немецкого летчика и подарив ему то, что должна была хранить для другого. Вычеркнуть все это из памяти и притвориться, что ничего это не было, когда наконец-то советская армия ступит в Германию и принесет долгожданный мир.

Только вот сможет ли она сделать? Когда так невозможно даже карточку убрать в ящик столика, следуя поговорке «С глаз долой — из сердца вон».

А в том, что советская армия рано или поздно придет сюда, в этот маленький городок под Дрезденом, у Лены уже не было больше сомнений. «Ленинград освобожден!», писала она восторженно на клочке бумаги, который передавала военнопленным, всего несколько недель назад. Осада города на Неве, о которой она узнала уже здесь, в Германии, и которая длилась так невыносимо долго, наконец-то завершилась победой советских войск.

Хотя нет-нет, но все равно порой возвращалось привычное сомнение — по радио обе немецкие стороны твердили почти одно и то же только на свой счет. Нацисты уверенно заявляли о своих победах, а «Свободная Германия» в пику им твердила немцам, что советские войска уверенно движутся к бывшим границам своей страны, и что вот-вот откроется второй фронт союзников. От этой противоречивой информации и от вида Дрездена, который по-прежнему не попадал под налеты британской и американской авиации и жил обычной жизнью, создавалось ощущение правоты нацистов и бесконечности этой ужасной войны. К тому же вести из шахт тоже не способствовали хорошему настрою — каждый раз, как записка возвращалась от военнопленных, список имен погибших множился, и это приводило Лену в ужас. Из более сотни человек к началу весны 1944 года в шахтах осталось всего шестьдесят восемь мужчин.

Но не лгать Кристль каждый раз, когда та, видя заметно побледневшее лицо девушки, спрашивала: «Как там твой брат? Он жив?», не могла. Одной ей ни за что не справиться. Особенно сейчас, когда все стало так плохо с продовольствием, что пришлось открыть второй чемодан нарядов Эдны, к которым так и не прикоснулась, и через Ильзе продавать ее знакомым девушкам тайком от Людо. Те, тесно общающиеся со служащими администрации гау или офицерами Дрезденского гестапо, могли себе позволить новые наряды и обувь, выменивая их на карточки или на продукты у Лены. В основном, Лена старалась получить муку. Из этой муки они с Кристль сами ночами пекли хлеб, пусть без дрожжей, масла и сахара. Потом из этого хлеба они сушили сухари, чтобы позднее передать в узелке советским военнопленным. Иногда Лена ухитрялась вложить микстуру от кашля, зная, как часто их мучает бронхит, в большинстве случаев перерастающий в воспаление легких.

«Фюрерова погодка» мучила многих в ту холодную пору и не только в простуженных насквозь бараках военнопленных. Даже весной она ухитрялась проморозить до костей и достать до самого нутра, чтобы человека захватила в свои объятия болезнь. Это произошло и с Эдной, которая неожиданно заболела в середине марта. Людо чуть с ума не сходил от тревоги, что соседка, «вечно сующая во все свой нос» фрау Маллер услышит ее громкий кашель и донесет куда следует. Вернувшись как-то раз, после очередного осмотра девушки, Людо долго молчал за ужином, бросая на встревоженную жену мрачные взгляды. И только к концу, когда настало время привычной после ужина трубки, немец нарушил молчание:

— Эдне не становится лучше. Слава Богу, жар не вернулся, и легкие чистые. Но ее кашель… Рано или поздно нам придется подумать о том, чтобы вывезти Мардерблатов из Дрездена. Если ей не станет лучше, конечно.

— Вывести из Дрездена? — переспросила его Кристль. — Но куда? Мы больше не знаем мест, где можно спрятать их. Где мы их укроем?