На осколках разбитых надежд (СИ)

Рихард вспомнил, как с трудом собирая остатки сил и превозмогая боль, шел неровной походкой по дощатым переходам на аэродроме, перекинутым мостками над грязью. Его только-только привезли на землю, подобрав из вод Черного моря, болтающегося как чертов поплавок. Он наотрез отказался ехать в госпиталь, понимая, что не успокоится, пока не увидит Лютца, упавшего с высоты камнем вниз, на побережье, из-за того, что парашют был пробит очередью. До последнего оставалась надежда, что Лютц жив. Пусть перелом позвоночника, пусть инвалид, но живой!..

Самое страшное — это когда тело уже не держит формы из-за того, что практически все кости скелета сломаны, и когда во рту не остается целых зубов. Вроде бы на вид, все тот же человек, но его даже сложно поднять с земли и переложить на носилки, потому что это уже не человек, это просто мягкая масса…

Лучше бы он никогда не вспоминал этого! Не в таких деталях!

Лучше он будет помнить, как они все — Лютц, Вальтер и он сам — когда-то, еще будучи фенрихами, так горячо мечтали о боевой славе, о свободе полета, о мощи истребителей, о популярности у женщин. Как почти не дышали во время тренировочных полетов друг друга — курсанты нередко совершали ошибки и разбивались, поэтому со смертью, караулившей в небе летчиков, они познакомились рано. Как вместе с Вальтером волочились за француженками и пили коньяк во Франции, как вместе поднимались в небо в одной связке, сбивая томми. Как с Лютцем играл в снежки во дворе Розенбурга и слушал поздравительный марш по случаю своего юбилейного вылета, стоя плечом к плечу с ним в окне глиняной развалюхи, которую отвели под казармы в России…

Они пришли ночью, когда Рихард только-только заснул, измученный головной болью из-за горя от пережитой заново потери. Лязгнул ключ в замке, громыхнула дверь, застучали сапоги по бетонному полу. Рихард даже не успел ничего сообразить, как его стащили с жесткой кровати и бросили на пол.

— Встать! — последовал резкий приказ. — Назвать свое имя и преступление против рейха!

Рихард поднялся на ноги перед этими огромными и плечистыми унтершарфюрерами. Назвал свое имя, но вот в ответ на второе требование промолчал, пока не понимая, по какой именно причине оказался в этих стенах, но твердо зная, что пока следует молчать. За это его дважды ударили — сначала в грудь, потом в живот, лишая на мгновения возможности дышать.

— Не называй чин, потому что здесь ты не имеешь права зваться майором рейхсвера! Назови свое преступление против рейха!

Унтершарфюреры возвращались дважды за эту ночь, и дважды все повторялось — те же самые вопросы и избиение — аккуратное, не наносящее сильных травм или переломов, но ощутимое, кровоподтеками разливающееся по телу под грязной уже рубахой. Они явно знали о его недавних ранениях, потому что били целенаправленно в тело, стараясь не попасть в голову. Один держал за локти, выворачивая руки, а второй профессионально отвешивал удары, как заправский боксер «груше» в тренировочном зале. Не в полную силу, как сказал на прощание один из унтершарфюреров. Чтобы пока просто показать, что ждет впереди в «основном меню».

Когда за окном уже было светло, Рихарда, провалившегося в глубокий сон под утро, снова разбудили грубыми толчками, нацепили на руки наручники и толкнули к выходу из камеры, даже не дав ему минуты, чтобы оправиться и привести себя в порядок. После долгих переходов по коридорам форта мимо камер с маленькими оконцами и решетчатых дверей его привели в комнату допросов, где ждал уже следователь — гауптштурмфюрер с узким бледным лицом и аккуратно уложенными бриолином темными волосами. Он сидел за единственным столом в комнате, прямо под портретом Гитлера, и просматривал бумаги из папки, лежащей перед ним.