На осколках разбитых надежд (СИ)

Троюродные братья со стороны матери фон Лангеберги умерли еще до войны — один в младенчестве, подхватив скарлатину, второй сгорел из-за воспаления легких, подхваченного в промозглой Голландии весной 1941 года, когда отбирал добровольцев из голландской и бельгийской полиции в новый национальный полк СС «Нордвест»[171].

После этого в семье оставался только троюродный брат со стороны отца — Фредерик фон Коль, старше Рихарда на несколько лет. И если Карл фон Лангеберг не особо был близок с Рихардом из-за десятилетней разницы в возрасте, то Фредди часто гостил в Розенбурге в летние каникулы, становясь соучастником Рихарда во всех мальчишеских проказах, хотя учились они в разных гимназиях.

Они зачитывались книгами американца Фенимора Купера и часто играли в индейцев и следопытов в замковом парке. И даже как-то соорудили плавающий дом на плоту на озере, отчего у Биргит едва не случилась истерика, когда она узнала об этом опасном убежище. Они оба любили теннис, и оба ненавидели проигрывать, отчего их турниры затягивались до темноты, пока не было видно уже мячика. И казалось, они всегда будут близки, но как часто это бывает, в юношестве их пути разошлись. И дело было не только в том, что, поступив на юридический факультет в университете Фридриха Вильгельма[172] и переехав в Берлин, Фредди познакомился с Доротеей фон Грефе, отныне занимавшей все его свободное время и ставшей через три года его женой. Дело было еще и в мае 1933 года, которым Фредди гордился словно своим огромным достижением. Когда его отобрали среди прочих высоких и стройных студентов, истинных арийцев, швырять книги в огромный костер на Опернплац[173]. С тех самых пор между ними исчезла прежняя легкость отношений и словно провели невидимую стену, за которой Рихард оставил свои сомнения по поводу «неправильной» немецкой литературы, а впоследствии и мнения по некоторым другим моментам новой жизни немецкого общества.

А позднее пути братьев и вовсе разошлись в разные стороны. Рихард выбрал воздух, а Фредди предпочел стихию огня, надев на себя черную униформу 16-й танковой дивизии[174]. Ему чудом удалось избежать смерти или плена во время катастрофы под Сталинградом, когда он из-за ранения в начале декабря 1942 года был вывезен самолетом в тыл на лечение. Но Восточный фронт все-таки забрал его — во время наступления русских под Винницей этой зимой Фредди сгорел во время боя в своей машине несколько недель назад.

— Мы узнали об этом только после твоего ареста. От него практически ничего не осталось. Доротея написала, что его прах хоронили в закрытой урне. Я не хотела говорить тебе о гибели Фредди пока, — оправдывалась баронесса, видя по бледному лицу сына, что нанесла невольно очередной удар. — Проклятые русские! Сколько из-за них горя и бед!

— Не надо, не продолжай, — попросил тихо Рихард, понимая, на какую опасную тему начинает сворачивать их разговор. Известие о смерти Фредди только впоследствии углубило его горе, которое свернулось клубком как змея где-то внутри при новости о гибели Генриха и Фипса[175], о которых писала с такой издевкой британская газета.

Но все же большая пустота в его душе была связана именно с той, кто всякий раз возникала из глубин памяти при малейшем намеке. Той, кто по-прежнему порой приходила в его сны, грациозно проскальзывая в темноте ночи в его фантазии. Иногда она манила несбыточными мечтами о счастье. Иногда он заново переживал ее предательство, забывая дышать от боли, такой осязаемой, несмотря на морок сна. Но неизменно было одно — русская была в его крови, жила в его венах, и до тех пор, пока билось его сердце, разгоняя кровь до самой последней клеточки его тела, она не покинет его, как бы Рихард не желал обратного в последующие месяцы.

Матери удалось уничтожить все связанное с Леной из опасения, что это станет свидетельством их связи на суде. Она даже сумела дотянуться наперед гестапо до личных вещей Рихарда на аэродроме. Все фотографии, многочисленные письма и негативы отснятых пленок в Берлине, Розенбурге и в его части на побережье Балтийского моря полетели в огонь, навсегда уничтоживший любое напоминание о былой связи. У него не осталось ничего — ни единого следа их короткой связи, как выяснилось позднее. Но Лена сама была ожогом, опалившим так больно, что осталась шрамом, напоминающим постоянно обо всем, что было. И в том числе о неродившемся ребенке, в котором он все равно отказывался видеть плод ее обмана с поляком.