На осколках разбитых надежд (СИ)

— Концлагерь был. Да, знаю, — подтвердил глухо Костя. — Дачи там больше нет. Ее разграбили и сожгли нацистские ублюдки в первые же дни. И мест нашего детства тоже больше нет. Они все испоганили, немецкие твари! И квартиры нашей тоже больше нет, как и дома в целом. А ваш дом в Минске еще стоит, знаешь? Правда, в ваших комнатах живут жильцы. В Минске теперь сложности с жильем, поэтому квартира попала под перераспределение и уплотнение. Личных вещей не осталось совсем. Ни альбомов с фотокарточками, ничего…

Это было неудивительно после нескольких лет оккупации, когда квартиру занимали захватчики. Но все же было больно понимать, что от ее родного дома не осталось ничего. И даже самого дома у Лены уже больше не было. Теперь он принадлежал новым жильцам. Возвращаться было некуда, да и не к кому. От этой мысли перехватывало всякий раз в горле, что становилось сложно дышать. Война отняла у нее все — дом, семью и родных, профессию, в которую она больше никогда не сможет вернуться. Как жить дальше и для чего? За что уцепиться сейчас, когда одно из самых важных желаний — чтобы закончилась война — сбылось, а оснований для других уже не стало?

— Почему ты не обратилась за помощью в органы? — прервал ее мысли Соболев. — Почему по-прежнему живешь под немецким именем, да еще и работаешь на немцев? Разве ты не хочешь вернуться на родину?

— Потому что… — Лена чуть запнулась при ответе здесь. Признаться, что ей было страшно рассказывать о своей судьбе, учитывая обвинения на родине. — У меня на руках нет никаких подтверждающих бумаг. Согласись, это вызвало бы немало подозрений — кто я и откуда, и действительно ли я советская гражданка. Поэтому я решила переждать, пока не придумаю, что делать дальше.

Пока не узнаю что-либо о судьбе Рихарда, добавила она мысленно еще одну причину — самую главную, которая держала ее в Германии. Костя посмотрел на нее как-то странно, словно угадав о том, что она не совсем откровенна с ним, и ей пришлось приложить усилия, чтобы выдержать этот взгляд и не показать, как ей больно обманывать его сейчас. Но говорить откровенно о своем прошлом и о своих надеждах она никак не могла. По крайней мере, пока.

— Пауль рассказывал мне, что неоднократно видел расстрелы тех, кто работал на немцев. Надзиратели, подсобный персонал при войсках, солдаты РОА, иногда рабочие военных заводов. Без суда и следствия. Сразу же, на месте, — завуалированно озвучила Лена свои давние страхи, желая, чтобы Костя сейчас сказал, что это все неправда.

— Они все предатели своей страны, — отрезал Соболев, недовольно поджимая губы и не глядя ей в глаза. И надежда на то, что немец мог ее обманывать, растаяла окончательно.

— Ты сам сказал, что обо мне думают точно так же в Минске. Даже ты думаешь так до сих пор. Несмотря на то, что я рассказала.

— Согласись, твоя ситуация довольно… необычна, — подобрал слово помягче Костя. — Но боится только тот, у кого есть причины для этого. Скажи мне честно — у тебя есть?

Можно было сказать ему сейчас про Рихарда. Можно было признаться. Но те тайны, которые можно было попробовать доверить когда-то Косте, не расскажешь сейчас капитану Соболеву. Ведь Лена уже знала, что связь с немцем была преступлением. Слышала, как обсуждал подобные истории Безгойрода, помнила недавнюю историю, что принесла с рынка Кристль, в последнее время собирающая любые новости о том, как относятся русские к своим бывшим соотечественникам после окончания войны. А вестей об этом было мало — только эта грустная история о двух юных влюбленных, так похожая чем-то на прошлое Лены.