На осколках разбитых надежд (СИ)

В конце ее истории Соболев ничего не сказал. Резко поднялся с места и прошелся молча по комнате, задержавшись у буфета, на полках которого стояли фотографии в рамках. Наверное, она слишком часто смотрела на лицо Рихарда на фотокарточке, когда рассказывала о прошлом, подумала Лена, заметив его неподдельный интерес. А может, немецкая форма привлекла его внимание. Он долго смотрел на фотокарточки — на лица Вилли и Рихарда. А потом легкими щелчками опрокинул рамки с опор.

— Как-то все так странно выходит, — задумчиво произнес Соболев. — Не немцы, а сплошь и рядом доброта и милосердие. И все они готовы помочь тебе. Почему? Для чего им, нацистам, рисковать собой ради какой-то русской? При том, что для них ты была унтерменш, «недочеловек», как и все советские люди.

— Ты можешь спросить Кристль об этом, — предложила Лена, чувствуя обиду за чету Гизбрехт, которую Костя сразу же причислил к нацистам. — Я не могу ответить за нее. Но все, что я рассказала — истинная правда. Я не солгала ни в чем.

Лишь умолчала о некоторых важных деталях, как напомнила совесть. И Лене стало горько от понимания, что ей придется делать это и дальше — молчать и надежно прятать часть своего прошлого. Потому что эту часть невозможно понять и принять умом. Ни сейчас, ни потом.

— Я не знаю, что и думать, — честно признался Костя, по-прежнему не глядя на нее. — Я не знаю, что мне делать сейчас. Знаю только одно — я виноват во всем этом не меньше. Если бы я тогда пришел за вами…

Ей хотелось подойти сейчас к нему и хоть как-то унять эту боль, которая явно слышалась в его голосе. Раньше она бы так и сделала без раздумий. Но сейчас она не смела даже сказать что-то, боясь натолкнуться на очередную волну неприятия и злости к себе. И нарушить то хрупкое равновесие, которое установилось между ними к финалу ее рассказа.

Долгое время после они молчали. Костя курил, наполняя комнату папиросным дымом, от которого неприятно щекотало в ноздрях, и першило в горле. Лена же просто смотрела в окно, за которым постепенно светлел рассвет следующего дня. Тишина была благом для обоих сейчас. Когда можно было просто чувствовать присутствие другого рядом спустя столько времени и радоваться этому подарку судьбы пусть и с оттенком горечи.

— Можешь не бояться, — резко бросил Костя, когда вдруг встал из-за стола, собираясь уходить на рассвете. — Я не расскажу о тебе и о твоих немцах капитану госбезопасности. Пока, по крайней мере, не разберусь сам. У Безгойроды есть только черное и белое. А у тебя сплошь все какая-то непонятная серость. Так что — до встречи в конторе, фройлян Хертц.

И только сейчас Лена набралась смелости, чтобы спросить о его родных, боясь, что он не ответит ей, потакая озлобленности, ходившей волнами под его кожей.

— Мама сейчас в Москве, — тихо ответил Соболев уже от порога комнаты. — Вместе с папой. У него сейчас новая должность в наркомате обороны. А бабушка… бабушка умерла еще летом сорок первого.

— О, Котя…

Но ее сочувствие так и осталось без ответа. Костя просто вышел вон, даже не дождавшись реакции на свои слова. И это стало очередным камнем тяжелого груза на душе, который остался после этой ночи.

— Я так боялась, что русский причинит тебе вред. Он выглядел таким суровым, — сказала Лене Кристль с явным облегчением, когда нашла ее на рассвете на заднем крыльце невредимой, но с залитым слезами лицом. — Вернулась, как только он ушел. Что случилось, Лена? Что с тобой?

— Мой брат погиб, Кристль. Почти два года назад. Я только сейчас поняла, что даже не спросила, где он похоронен. Какая же я…

— Моя деточка, мне так жаль, — привлекла ее к себе немка, надеясь своими объятиями хотя бы на толику унять ее боль. — Но теперь он на небесах со своей дочерью и матерью. Твоя маленькая племянница не одна…

Никогда в жизни Лена не жалела в то, что не верит в Бога и все остальное, связанное с ним, как в эти минуты. Потому что религиозные заблуждения могли бы принести облегчение, пусть и минутное. И горе не так терзало ее бы своими острыми когтями, приглушенное флером самообмана.

— Он меня ненавидит. Котя… тот офицер, что был здесь, — произнесла Лена после долгих минут тишины, озвучивая то, что терзало ее на протяжении всей долгой ночи. — Когда-то я любила его первой детской любовью и так сильно мечтала стать его женой. Когда-то мы были очень близки, как и наши семьи. А теперь он меня ненавидит.

— Ему так же больно, как и тебе, моя дорогая. Я видела его, когда он уходил. Ему словно душу вывернули. Больно и горько — да. Но ненависть… Ее нет.

— Ты просто не понимаешь, Кристль…