На острие: часть вторая (СИ)

Но сегодня он был не в настроении. Руки совсем не артистично упали на колени, в этом движении не было привычного изящества. А когда отец посмотрел в мои глаза, и я разглядел, насколько он серьезен, то похолодел от дурного предчувствия.

— Сын, — начал отец, — я заметил, что от некоторых украшений, которые ты носишь, фонит магией. Сразу говорю, снять мы их не сможем.

— Но Елька слабеет! — воскликнул Мирослав. — Гляди, он уже почти все время лежит!

— Я заметил, — коротко ответил отец, — выход тут один: надо окружить его людьми. Тогда Лизанька сможет продержаться до возвращения джинна.

— Пап, а если он не вернется? — с дрожью в голосе спросил я.

— Вернется. Мариды сильны, рано или поздно оковы спадут, волшба развеется, тюрьму он сокрушит. Уверен, он стремится к тебе. Нужно подождать. Я схожу к древу, попрошу Богиню, чтобы она помогла твоему жестокому возлюбленному… надо же додуматься — лишить инкуба возможности питаться!

— Джинны ревнивы, — пробормотал я, в глупой попытке оправдать Руслана.

Папа на мое замечание только гневно фыркнул.

Так как мы ждали джинна, то в человечий город я не пошел. Папа договорился с несколькими людьми, чтобы они постоянно находились рядом со мной. Все они были тщательно проинструктированы. Я был объявлен страдающим от проклятия, что в некотором роде соответствовало правде. Ну, Руся, только вернись! Выскажу тебе все! Как только можно быть таким самоуверенным, упрямым ревнивцем!

От недостатка энергии я был слаб, словно кутенок. Лежал целыми днями. Дремал или вел бесконечные мысленные беседы с пропавшим джинном. Успел уже раз сто в разных выражениях поведать ему о тончайших нюансах собственных эмоций, придумал несколько весьма оскорбительных сравнений и пять цветистых эпитетов. Когда мое мысленное красноречие исчерпалось, я начал составлять пожелания, больше походящие на проклятия, и наконец, даже это мне прискучило. Не знаю, сколько дней я провел в обморочной полудреме.

— Заренька!

Ласковая рука погладила мой лысый череп — папа решительно сбрил неряшливые лохмы, аргументируя это тем, что они все равно отрастут, а так хоть будет проще мыться. Иногда отец бывает весьма практичен.

Открыть глаза было не так просто; веки поднимались тяжело, хотелось одного — спать дальше. Но я все-таки сделал усилие.

— Где ты шлялся? — с трудом произнес я.

От ладони джинна, лежащей на голове, шел жар. Даже от такой малости с каждым мгновением я ощущал себя чуточку лучше.

Он не стал отвечать, молча покрыл меня поцелуями, возрождая истощенную плоть к жизни своими прикосновениями. Это было мучительно-прекрасно: медленное воскрешение из полумертвых. Жар и сила омывали мое измученное тело, наполняли клетки жизнью, иголочками покалывали кожу, заставляли трепетать жилы. Наверное, я плакал — не помню самих слез, но щеки потом были совершенно мокрые и в носу хлюпало. Совершенно не эротично! Впрочем, плевать. После продолжительного угасания, увядания, постепенного исчезновения с лица вселенной, я был вновь жив и полон сил, желаний. Любовался любимым, который в момент кульминации в очередной раз расцвел огненным маком: струи пламени вырывались изо рта, закручивались в тончайшие полупрозрачные лепестки, гудели и пели торжествующую песнь. По моим жилам текла сила, они, почти схлопнутые, расправлялись, я блаженствовал и был несколько не в себе — мир казался прекрасным, Русик — замечательным, окружающая действительность подернулась легким флером. Наверное, поэтому я почти не взволновался, когда джинн сразу после акта любви поднялся с кровати, полыхнул жаром, очищая тело от грязи, и мгновенно оделся.

— Зарик, я вернусь через десять минут. Может, чуть позже, — коротко произнес он.

— Куда ты? — я вяло пошевелился.

— Дело. Все позже. Объяснения, извинения и компенсация за мою глупость. Придумывай желание, сладкий!

Русик быстро чмокнул меня в губы и исчез, как только он умеет.

— Ушел?

Папа приоткрыл дверь в мою комнату почти сразу, будто дежурил под ней, подслушивая. Наверное, так и было. Отец сморщился и манерно помахал рукой, развеивая оставшийся после Русика дым, мне показалось, что ему неприятен не сам дым, а тот, кто его создал.

— Ага, — растерянно подтвердил я.

Папа решительно ввинтился в комнату и присел на постель. Потрогал мой лоб, погладил макушку.

— Что будешь делать? — участливо спросил он.

— Спать буду, — мрачно ответил я, всем своим видом демонстрируя нежелание говорить на тему чуть не убившего меня ревнивца.