На острие красных стрел

Только потом, когда подогнали разведчики сани и мы уселись в них и поехали по разбитой танками дороге, я опомнился и подумал: как же это я, растяпа, не догадался поблагодарить Василия Ивановича за то, что спас меня от верной смерти.

По дороге на Марьяновку мы наткнулись на танковую колонну противника, были обстреляны, потеряли лошадей, оставили сани. К счастью, гитлеровцы недолго нас преследовали; будь они настойчивее — наверняка бы настигли, произошел бы тогда последний в нашей жизни бой. Но, видимо, нам было суждено еще пожить и повоевать. Ребята снова, выбиваясь из сил, тащили меня на плащ-палатке. Всю ночь мы блуждали по балкам и оврагам, негустым лесочкам, то тут, то там натыкаясь на немцев, отстреливались от них или, если удавалось, уходили тихо и скрытно. Когда забрезжил рассвет, вышли к Ульяновке, постучали в крайнюю хату. Не скоро, правда, но все же хозяйка открыла дверь и, впустив нас, со страхом зашептала:

— Господи, в селе немцев полно, злые как звери, не дай бог заметят — спалят и хату, и нас живьем.

— Нам бы только согреться самую малость да кипяточку попить, — успокаивал хозяйку Володя Седых.

Я сильно замерз, рапы разбередились, горели огнем, лихорадило так, что зубы выстукивали дробь... Поэтому кипяток пришелся очень кстати.

Согревшись, я то ли задремал, то ли впал в забытье. Очнулся от крика: «Немцы!» Схватил палку, поскакал к двери, на пороге столкнулся с перепуганной насмерть хозяйкой. Словно онемев, она показывала пальцем в потолок. Я понял, что мне надо прятаться на чердаке. Но разве мог я туда залезть? Пришлось ползком перебраться из хаты в сарай. «Если немцы здесь меня обнаружат, — думал я, — хозяйка сможет оправдаться: дескать, не видела, когда сюда забрался». Приготовив пистолет, наблюдал за гитлеровцами в дверную щель. Они вошли в соседний двор и стали там проверять все углы. Тогда я выполз из сарая, пробрался через огород, пролез под забором, прячась за ним, — скорее-скорее к речушке. По льду ее не преодолеешь — посередине проталины. Увидев поблизости мостик, направился к нему. Следом за мной ковылял Седых Володя. На шатком мостике я не удержался и упал в речку. К счастью, она была неглубокой, мне всего лишь по грудь, но такая купель, да еще среди зимы, была очень опасной. Когда появились остальные разведчики, с помощью Володи Седых я уже выбрался на берег. Мое «купание» еще больше осложнило положение. Я видел, какая безмерная досада была написана на лицах разведчиков.

— Лейтенанта — на плащ-палатку, — скомандовал Ясырев, — и к той хате, что на отшибе. Кажется, немцы там уже побывали с проверкой.

Там я даже не успел снять мокрую одежду, как снова появились немцы. Хозяева предложили спрятаться в погребе. Просидели мы там почти до вечера. Гитлеровцы протянули через двор проводную связь и все время находились поблизости.

Я чувствовал себя очень плохо, снова колотила лихорадка, временами терял сознание, бредил.

Когда стемнело, перебрались в хату. Не помню, как меня вытащили из погреба, как потом в хате раздели, чтобы высушить одежду, растерли тело самогонкой, уложили на теплую печь.

В полночь Ясырев решил двигаться дальше. Меня одели в еще не совсем высохшую одежду, снова уложили на плащ-палатку. Очень скоро мне показалось, что я закован в ледяной панцирь. Над собой видел холодные, безразличные звезды. «Вот и все, Алешка, — думал я, — а говорил, что такие, как ты, не умирают...» Затем надолго потерял сознание, даже не бредил. Когда добрались до Черной Каменки, не подавал уже никаких признаков жизни. Хозяева даже попросили разведчиков вынести «труп» на улицу...

Очнулся я от страшной боли. В галлюцинациях явилась ко мне Галя, злющая-презлющая, и каким-то железным прутом стала тыкать в мои раны. «Вставай! — кричит. — Вставай! Ишь ты какой, умирать собрался. А говорил, что такие не умирают...» И снова — железным прутом в рану! Старается осколки шевелить, чтобы больнее было...

То ли положили меня на бок, то ли сам я потом перевернулся и лег раненым бедром на сколотый у порога лед, — не знаю. Боль усилилась — от этого и пришел в сознание. А Галя все еще стоит перед глазами, как живая, и смотрит на меня с укором. Тогда и забилась, запульсировала мысль: «Вот если сейчас не заставишь себя подняться, не возьмешь себя в руки, не увидят тебя никогда ни мать, ни отец, ни сестра, ни Галя. И ты никого не увидишь». И я пополз. Взобрался на порог. Стал царапаться в дверь. Услышав шорох, вышла хозяйкина дочка, девчушка лет пяти. Увидев меня, закричала на своим голосом:

— Ой, мамочко, мертвый дядечка ожил!

Прибежали разведчики, подняли меня, занесли в хату, на лавку положили. Стоят возле меня растерянные, до крайности удивленные, будто с того света я вернулся. По их лицам вижу: и рады очень, и стыдно им беспредельно за свою ошибку, чуть ли не ставшую роковой, за то, что живым меня «похоронили».

Первым нашелся Артамонов:

— Ну, товарищ лейтенант, жить вам сто лет, честное слово!

Меня раздели, промыли раны, перевязали чистыми тряпками. Хозяйка сама накормила, потому что даже ложку держать не мог.