На отливе войны

С Северного моря прилетел колючий ветер. Он пролетел растянувшиеся на мили фламандские поля, унося за собой порывы дождя. Ко времени, когда он добрался до деревянных лачуг полевого госпиталя, он перерос в обжигающий шторм, и дождь с ветром дружно хлестали в стены лачуг, просачивались под них, сквозь них, разбили вдребезги открытое окно прачечной и повредили крышу Salle I на другом конце территории. Это была обычная зимняя погода, которая могла стоять месяцами и которую бельгийцы называли злой погодой, а французы – злой бельгийской погодой. Проливной дождь пропитал длинную зеленую зимнюю траву, стремительный ветер пронизывал до костей и завывал громче, чем гремели выстрелы, так что слышно их было, только когда ветер на мгновение затихал перед очередным порывом.

В Salle I отказала печь. Это была хорошая печь, но она не могла тягаться с ветром, который влетал в ее длинную трясущуюся трубу и задувал огонь. Так что маленькая печь стала холодной, и стакан воды на печи стал холодным, и пациентам на этом конце палаты стало холодно, и они стали просить бутылки горячей воды, но не было горячей воды, чтобы наполнить бутылки. И пациенты начали жаловаться и трястись, а в перерывах между потоками ветра раздавалась стрельба.

Потом крыша палаты отошла на пару сантиметров и впустила еще больше ветра, и, впустив его, отошла еще больше. Санитар отметил, что, если эта бельгийская погода не переменится, к завтрашнему дню палата останется без крыши – ее унесет к немцам на передовую. Все посмеялись над словами Фуке и представили, каково им будет лежать в кроватях, когда крыша Salle I, Salle для Grands Blessés, улетит к немцам. Палата выглядела неопрятно, потому что все кровати стояли под разными углами, одни были повернуты к стене, другие – от стены, одни рядом, другие врозь, и все это для того, чтобы скрыться от дождя, который капал и лился струями из мелких дыр в крыше. Ох уж эта утомительная война! Эти длинные дни, наполненные госпитальной скукой, дни бесконечного ветра, и холода, и дождя.

Арман, главный санитар, приказал Фуке снова развести огонь, Фуке натянул сабо, протопал в них по палате, вышел под дождь и вскоре принес на плечах ящик с углем и тяжело опустил его на пол. Фуке был неуклюжий и угрюмый, а уголь был сырым и цветом напоминал сланец, и пациенты смеялись над его попытками развести огонь. Наконец печь все-таки разошлась и начала источать слабое тепло, которое приглушало запах йодоформа и открытых ран и другие запахи, наполнявшие холодный, тесный воздух. Потом – непонятно, кто начал это первым, – один из пациентов показал медсестре фотографию жены и ребенка, и тут же остальные двадцать пациентов выудили из musettes[65] под подушками и матрасами фотографии своих жен. Казалось, у всех были жены, – не забывайте, это были старые солдаты, которые пришли на смену молодым зуавам, защищавшим эту часть фронта все лето. Фотографии появлялись одна за другой из потрепанных мешков, из ветхих коробочек, из-под подушек, и медсестре нужно было просмотреть их все. Сентиментальные маленькие портреты обычных женщин из рабочего класса, одни были толстые и изнуренные, другие – тощие и изнуренные, иногда рядом стояли скучные маленькие дети, иногда – нет, но все они были практически одинаковые. Это были жены мужчин в кроватях, жены-рабочие мужчин-рабочих – солдат в окопах. Да, во Франции ведь демократия. Это война всей нации, и на ней воюют все мужчины нации, мужчины всех сословий. Просто некоторые воюют в местах получше. Окопы в основном предназначены для мужчин из рабочего класса, что логично, ведь их больше всех.

Дождь барабанил, и печка мерцала, и вечер был на исходе, а фотографии жен все ходили из рук в руки. Много было разговоров о доме, и много в них было тоски, и много сентиментальности, и много обреченности. И всегда дом представал в образах этих уродливых жен, глупых, обычных жен. И слова «дом» и «жена» заменяли друг друга, обозначая одно и то же. И вся слава и весь героизм войны меркли в сравнении с этими маленькими глупыми женами.

Потом Арман, главный санитар, показал им фотографию своей жены. Никто не знал, что у него есть жена, но он сказал: да, есть, и он ежедневно получает от нее письма – а иногда открытки. И он тоже писал ей каждый день. Все видели, как он каждый день волновался, когда vaguemestre[66] делал утренний обход по палатам, раздавая письма. Все видели, каким нетерпеливым он становился, когда vaguemestre клал его письмо на стол, где оно еще долго оставалось лежать, пока он обходил палаты с хирургом. Выходит, эти письма, которые он ждал с такой тревогой, с таким волнением, были от его жены!