На отливе войны

Вот как все было. И так было в полевом госпитале почти все время. Санитарные машины, грязные, умирающие мужчины и выстрелы вдалеке! Так монотонно, одно и то же, день за днем, и постепенно ты устаешь и начинаешь скучать. Там, за виднеющимися вдали привязными аэростатами, все, может быть, намного интереснее, но мы-то остаемся здесь, по эту сторону, а здесь, по эту сторону, ничего не меняется. Как же это утомительно, как однообразно! Те же машины, те же грязные мужчины, те же стоны, та же тишина. Та же жара в операционной, те же кровати в палатах, всегда забитые под завязку. Это война. Но она все идет и идет, опять и опять, день за днем, пока не становится похожа на жизнь. Мирную жизнь. Жизнь в госпитале большого города – рутина ведь одна. Только госпитали в городе больше и лучше оснащены, санитарные машины – это машины скорой, а пациентов не всегда привозят санитары, иногда они приходят сами или приезжают на такси или лимузинах, и среди них есть женщины, и у них такие разнообразные болезни – мирные госпитали не так бестолковы, не так монотонны, как военные. Ах, война человечнее мира! Эффектнее, конечно, острее, – это наша специальность, – но если говорить о чистой агонии жизни, о, поверьте, мирное время куда богаче!

Война так чиста. Мир такой грязный. В мирное время разводится столько мерзких болезней. Они тянутся годами. Нет, война чиста! Я скорее готова смотреть на то, как мужчина умирает в расцвете сил на войне, чем на то, как он мирно дряхлеет с разбитым сердцем, сломленным духом, загубленной жизнью, такой усталый, такой настрадавшийся – умирает наконец в положенное время, в почтенном возрасте! Как они страдают – те, кто приезжает в наши городские госпитали в лимузинах в мирное время. Умершие молодыми, чисто и быстро у своих орудий, избавлены от всего этого. В конце концов разница не велика. Просто война эффектнее – вот и всё.

Что ж, он приехал, как и остальные, с той только разницей, что он был старше. Копна седых волос цвета стали, настоящая грива над густыми черными бровями, которые сводили судороги боли. Прострелен, как обычно, в живот. После приезда три часа провел на столе – на операционном столе, – а потом его перевели в палату, уточнив, что шансов выжить у него ноль. Ни больше ни меньше. Когда он очнулся от эфира, то сказал, что не хочет умирать. Сказал, что хочет жить. Очень. Сказал, что хочет снова увидеть жену и детей. Он настаивал на этом снова и снова, настаивал на том, что хочет поправиться. Он ухватился за руку доктора и сказал, что он должен поправиться, что доктор должен ему помочь. Доктор высвободил свои тонкие пальцы из его жесткой, умоляющей хватки и сказал ему вести себя хорошо и потерпеть.

– Ведите себя хорошо! Потерпите! – сказал доктор, и больше он ничего сказать не мог, потому что он был честен. Что еще он мог сказать, зная о восемнадцати мелких отверстиях от снаряда, через которые в раздутый живот просачивался яд. Не сегодня, конечно, но послезавтра. Еще три дня.

И весь первый день мужчина говорил о том, что нужно поправиться. Настаивал на этом. Был убежден в этом. На следующий день – второй из трех дней, которые дал ему доктор, – боль взяла свое. Боль искривила его черные брови, и он стал задумчивей. Как можно жить с такой болью?

Тем вечером около пяти часов пришел Генерал. Тот, который раздавал награды. Меча у него не было, только хлыст, так что он бросил хлыст на кровать, а награждать можно только мечом[72]. Только Médaille Militaire. И всё. Но с Médaille Militaire идет годовое пособие в сто франков, так что это тоже ничего. Генерал был краток: «От имени Французской республики я вручаю тебе Médaille Militaire». Потом он наклонился, поцеловал мужчину в лоб, приколол медаль на покрывало и ушел.

Вот тебе и пожалуйста! Коротенькая церемония, довольно небрежно исполненная. У всех нас было это чувство. Генерал наградил стольких умирающих мужчин. А этот был так близок к смерти. Казалось, он уже в полусознательном состоянии. И все-таки Генерал мог бы добавить чуть больше чувства и не делать это так небрежно. Но он делал это столько раз. Ничего, когда рядом больше людей, он делает все иначе, но в этот раз никого рядом не оказалось – только доктор, умирающий и я. Мы все четверо знали, что это – просто пособие для вдовы. Так что не было причин для громких почестей, для пышных, звучных фраз и всего этого парада – все всё понимали. И мужчина всё понимал. Понял, когда получил эту медаль. Он понял, что надежды нет. Когда Генерал ушел, я показала ему медаль в плюшевом чехле. Выглядела она почему-то дешево. Обмен как будто получался неравный. Он отмахнулся от медали и с отвращением пожал плечами.

– Видел я это всё! – заявил он. И мы видели. Все мы это знали, и он, и доктор, и Генерал, и я. Но он знал и понимал лучше всех. И ему было горько.