На отливе войны

– Я не могу ходить, месье Major!

Так что Андре остановился и прислушался. Мужчина продолжил:

– Я не могу ходить, месье Major! Из-за этого месяц назад меня убрали из окопов. После этого мне дали фургон – грузовик для перевозки буханок хлеба. Но выяснилось, что я не могу забираться ни на высокое сиденье грузовика, ни в лошадиное седло. Так что мне пришлось вести своих лошадей, спотыкаясь о поводья. Так я спотыкался весь последний месяц. Но теперь я и этого не могу. Очень больно.

Андре провел рукой по своим коротким прямым волосам и задумчиво погладил жесткую щетину. Потом он задал мужчине несколько конфиденциальных вопросов и продолжил теребить тугую щетину, слушая ответы. Затем он ненадолго исчез из палаты и вернулся с парижским хирургом, который как раз посещал фронт. С ними пришел еще один маленький врач из персонала госпиталя, которого заинтересовал рассказ Андре об этом случае. Они стояли втроем возле кровати, почесывая свои бороды и волосы, и забрасывали пациента вопросами. После чего они сказали Альфонсу, чернявому, смуглому санитару, который был похож на бандита, и Анри, санитару-священнику, помочь пациенту встать.

Они поставили его босым на пол, слегка поддерживая его под плечи. Его единственная одежда – короткая, веселая, розовая фланелевая ночная рубашка, какие любили посылать американки раненым героям Франции, – сползла до колен или чуть выше. Она выделялась ярким цветным пятном в мрачной палате, а за окном виднелись поля хмеля, а еще дальше медленно махала лопастями мельница.

– Идите, – скомандовал Андре. – Идите до двери. Повернитесь и идите назад.

Мужчина проковылял между кроватями, держась за них, полусогнутый, испуганный. Прохладный летний ветер задувал в окно, вздымая розовую ночную рубашку, покрывая шаткие стройные белые ноги гусиной кожей. Он пошел по палате между рядами кроватей, двигаясь неуверенными, торопливыми, прерывистыми шагами. Его босые ступни мягко шлепали по линолеуму, судорожно нащупывая пол, мешаясь, запинаясь друг о друга. Мужчина пытался контролировать их и испуганно глядел по сторонам. Он добрел до двери, качнулся, пошатнулся, развернулся и чуть не упал. И пошлепал назад.

Плотную неподвижность палаты прерывали только тяжелые, неверные шаги босых ног. Ног без хозяина – как за годы до этого без хозяина был дух. Трое судей в белых халатах стояли неподвижно, скрестив на груди руки. Пациенты сидели на кроватях и хихикали. Мужчина, которого лягнула лошадь, приподнялся в кровати и улыбнулся. Тот, которого сбил кавалерист, тоже сел, и тот, у которого был бронхит, и те, которые отравились консервами. Все они сели и стали глядеть и посмеиваться. Они знали. И Андре знал. И парижский хирург знал, и маленький штатный врач, и чернявый санитар, и санитар-священник. Все они знали. И пациент тоже знал. Он понял это из смеха своих товарищей[81].

В итоге его освободили от службы как физически негодного. Больше служить своей стране он не мог. Многие месяцы ему угрожала смерть в окопах, славная смерть. Теперь ему нужно было встретить ее в другом облике. Не славную, а стыдную. Но он мало что в этом понимал и не мог себе этого представить – в конце концов, может, его и пронесет. Он так любил жизнь. Так что он был скорее рад уйти со службы.

Пациенты на соседних кроватях перестали смеяться. У них было о чем подумать. Как только их вылечат от дизентерии или чесотки, они снова отправятся в окопы под огонь противника. И они жалели себя и завидовали ему, потому что его отпускали. Они тоже мало что в этом понимали. Они не могли представить себе идиотскую, унизительную, медленную смерть[82]. Они понимали только то, что исчезала внезапная смерть под пулеметными очередями.

Так или иначе, разница невелика. В любом случае трагедия и в любом случае смерть. Но трагедии мирного времени равны трагедиям войны. Общая сумма страданий – та же. Они неплохо уравновешивают друг друга.

Париж,

18 июня 1916

Хирургический триумф