На отливе войны

Наконец он был «готов». Он провел в госпитале четыре или пять месяцев, и лучшие хирурги страны сделали все, что могли. Они не только спасли ему жизнь, но, благодаря отцовским деньгам, его снабдили определенными вспомогательными средствами для тела, которые значительно увеличили шансы на то, что его жизнь не станет невыносимой. Они остались исключительно довольны тем, чего им удалось добиться в случае этого бедняги, да что уж говорить, они даже гордились им. Это был их хирургический триумф, и в таком качестве его и отправили обратно в Париж таким-то поездом в такой-то день. Антуан пришел встречать поезд.

В маленькой комнате за парикмахерской Антуан оглядел этот хирургический триумф. Этим триумфом был его сын. Эти две вещи здорово перемешались. Страстная любовь и страстная, яростная ненависть наполнили грудь маленького парикмахера. Рядом с парнем на диване лежали две очень дорогих, очень хороших искусственных ноги. Они были качественно слажены и стоили несколько сотен франков. У той же фирмы можно было бы купить две хороших искусственных руки, легких, настраиваемых, с отличными суставами. Ужасный дряблый мешок под названием «нос», который умело смастерили из плоти, взятой с груди, заменил маленький вздернутый нос, который помнил Антуан. Со ртом почти ничего не делали. Передних зубов не было, но со временем их наверняка можно было бы вставить. Верхнюю часть лица закрывала черная шелковая повязка, которую можно будет позже снять, а в кармане у парня лежала бумажка с адресом места, где можно приобрести искусственные глаза. Ему могли бы дать глаза в провинции, но в Париже их достать намного легче. Антуан посмотрел на груду мяса, в которую превратился его сын, и эта груда, не в силах оценить себя в качестве хирургического триумфа, плакала невидящими глазами, умоляюще дергала четырьмя культями сразу и упрашивала в агонии:

– Убей меня, папа!

Но этого Антуан сделать не мог, ведь он был цивилизованный человек.

У телефона

Поскольку он не умер в санитарной машине, в которую попал из Poste de Secours[88], хирурги решили дать ему второй шанс и рискнули его прооперировать. Все равно он был полумертвый, так что разница не велика, хотя тот шанс, на который уповали, сложно было и шансом-то назвать – вероятность была одна к тысяче, а некоторые считали, что и одна к десяти тысячам. Так что на нем разрезали одежду в Salle d’Attente и перенесли его, грязного и обнаженного, в операционную. Там обнаружилось, что, если оперировать его под общей анестезией, десятитысячная доля станет еще меньше, так что решили обойтись хлороформом и спинальной анестезией, то есть введением некой субстанции в спинно-мозговой канал, между двух нижних позвонков. Это избавило его от боли, но сделало болтливым, и, увидев, насколько он сознателен, они решили держать над ним полотно, чтобы он не видел, что происходит у него ниже пояса.

В операционной стояла удушливая жара, с бровей хирургов капал пот, так что одному из санитаров приходилось без конца его вытирать. Но несмотря на пекло, мужчина был холоден, как лед, и пепельно-сер, а его ноздри сужались и расширялись, следуя за прерывистыми вздохами – по сорок в минуту. И все-таки, как я уже сказала, он не замолкал, и поток мелких вялых замечаний, раздававшихся с его стороны полотна, во многом перекрывал шлепки и щелчки зажимов с другой стороны, там, где хирурги усердно пытались выцарапать для него второй шанс.

С одной стороны стола полотно держала медсестра, с другой – санитар-священник, а во главе стола стояли доктор, Directrice и еще одна медсестра, которая отвечала на поток вялых замечаний и пыталась утешить больного. На расстоянии трех футов от него и от компашки, которая пыталась его отвлечь, стояли два хирурга и два молодых студента, и за полотном виднелись только их макушки. Они очень быстро работали и время от времени перешептывались, а когда в ход пошла пила, разговор стал особенно оживленным.