На отливе войны

Его доставили в состоянии довольно плачевном, и если бы он поскорее умер, как ему и следовало сделать, ему было бы намного проще. Но так получилось, что в то самое время в госпитале работал хирург, который очень хотел сделать себе имя, в том числе путем попыток продлить жизнь тем раненым, которые при обычных обстоятельствах должны были умереть. Этот хирург очень старался спасти Граммона, и ему безусловно удалось продлить его жизнь и его страдания на довольно приличный срок. Он очень старался и пустил в дело все, что только мог выдумать, все, что можно было купить за деньги. Каждый раз, когда ему приходила в голову новая идея лечения, неважно насколько дорого она обходилась, он докладывал о ней Directrice, которая обращалась в Париж и получала все необходимое. Все это время Граммон оставался в кровати, переживая страшные мучения, которые хирург тщательно документировал, отмечая, что при таких-то и таких-то обстоятельствах, в указанных условиях, такие-то и такие-то лекарства и процедуры оказались тщетны и бесполезны. Когда Граммона доставили в госпиталь, у него была дыра в животе размером около трех сантиметров. Через месяц эта дыра научным образом увеличилась до тридцати сантиметров, во все стороны торчали резиновые дренажи, погруженные в нее довольно глубоко, и боль его увеличилась стократно, тогда как шансы на выздоровление – не особенно. Но у Граммона было крепкое здоровье, и хирург очень старался, ведь, если Граммон поправится, какой замечательный будет случай в практике, как вырастет репутация хирурга. Граммон сносил все очень терпеливо и не просил, подобно многим другим, чтобы ему дали умереть, ведь он был из Bataillon d’Afrique и подобная просьба была бы подобна просьбе о сокращении срока заключения – того заключения, к которому, как утверждал суд, он был приговорен по всей справедливости. Суд принял в расчет, что его нравственность была нравственностью бродячего жонглера, наворачивающего кульбиты на ковре во время парижских fêtes[90], а контакт с мужчинами и женщинами, которых он встречал, работая garçon d’hôtel в третьесортном отеле возле Монмартра, придал этой нравственности окончательный вид. С другой стороны, от него ожидали понятий о приличии и морали, которые прививаются только тщательным воспитанием, и когда этих понятий в нем не обнаружилось, его отправили в Bataillon d’Afrique, где его эксцентричность не могла нанести вреда обществу.

Так что Граммон продолжил страдать в течение нескольких долгих месяцев, и для человека с ограниченным опытом в нем было достаточно цинизма, чтобы понимать, что хирург, который так внимательно и бесперебойно о нем пекся, был далеко не бескорыстен в своем стремлении спасти ему жизнь. Проблема была в том, что у Граммона не было той жизни, к которой хотелось вернуться. Все это знали. Хирург это знал, санитары это знали, и его товарищи по палате это знали – у него не было совершенно никакого будущего, и не было особенного смысла в том, чтобы пытаться вылечить его и отправить в Париж безнадежным калекой. Он пролежал в госпитале несколько месяцев в страшных страданиях, но очень терпеливо. За все это время он не получил ни одного письма, потому что некому было ему писать. Он был apache[91], член полка преступников, семьи у него не было, а те немногие друзья, изображения которых он набил себе по всему телу, были в том же самом полку, а значит, мало чем могли ему помочь в гражданской жизни после войны. Вот что значит быть joyeux, принадлежать к преступному полку и не иметь семьи.

Граммон знал, что лучше ему было бы умереть, но ему не хотелось возражать мучительному продлению жизни. Он был сыт по горло жизнью, но нужно было принять внимательную заботу, которой его снабжали, и скручивать рот в кривую улыбку, когда Directrice ежедневно спрашивала его, не лучше ли ему, и безропотно принимать новейшие находки хирурга. В спасении некоторых жизней был какой-то смысл, в спасении его жизни не было никакого. Но хирург, которого заботила репутация, работал рука об руку с Directrice, которая тоже хотела, чтобы ее госпиталь славился репутацией учреждения, где тяжелораненым спасают жизни. Граммон, как это обычно бывает, оказался жертвой обстоятельств, но это было частью его понимания жизни – эта захваченность амбициями других, и поэтому ему пришлось смириться.

После трех месяцев пыток, во время которых он с каждым днем становился все слабее, а исходивший от него запах становился все хуже, медсестра наконец осознала, что, возможно, спасение его жизни было сомнительной целью. Если бы он «поправился» в обычном значении этого слова, то остался бы бесполезным и ни на что не годным калекой. А если бы он никогда не поправился, к чему все, собственно, и шло, то зачем продлевать его страдание еще на несколько недель? Только чтобы опробовать новые процедуры? Обществу он был не нужен, там для него не было места. Кроме того, он уже внес свою лепту, защищая лучшие традиции этого общества в окопах.