На отливе войны

Он был так раздосадован, так утомлен, что сидел с каменным лицом, небрежно закинув одну руку за соседнее сиденье, а другой поглаживая крест ордена Почетного легиона[98] на груди. Он смотрел на небо, будто выискивая самолет, который в тот момент как раз не пролетал над Парижем. Извозчик слез со своего места и громко позвал офицера в свидетели того, что он тут ни при чем. Толпа, которая не застала происшествие, столпилась вокруг полицейского, сообщая ему, чего именно она не видела. Рыдающего мальчика отвели в аптеку. Но люди не расходились. Они столпились вокруг экипажа и начали орать на безразличного офицера. Офицера, которому не было дела до того, куда наступила старая лошадь. Развалившись на мягких подушках, он посматривал на небо, не беспокоясь о таксометре, который резво прыгнул с отметки «восемьдесят пять сантимов» на отметку «девяносто пять сантимов» и продолжил тикать. Женщины обступили экипаж, разглядывая офицера. Получается, это он командовал их сыновьями на фронте, а значит, столько всего видел, столько всего пережил, что даже зрелище раздавленного мальчика ничего для него не значило? Неужели он видел столько страданий en gros[99], что они ничего не значили для него en détail[100]? Или он так относился ко всякому страданию? Неужели и страна так же относилась к страданию их сыновей? Или этот офицер из тех embusqués, которые никогда не были на фронте, из тех, кто попал под протекцию, занял теплые местечки в тылу, мягко устроился на казенном жалованье? Толпа увеличивалась с каждой минутой. Предположениям не было числа. Люди обступили экипаж, выкрикивая свои догадки. Наконец они стали так надоедливы, что выражение скуки испарилось с лица офицера. Он был так раздосадован, так ему надоело ждать, что он выскользнул из потрепанных подушек и, не заплатив за проезд, шмыгнул в направлении Ministère de la Guerre.

Эсмеральда [101]

Мне часто говорят: «Вы пишете о войне, о вашем опыте в прифронтовой зоне, крайне удручающе. Но, безусловно, с течением этих долгих месяцев вы должны были столкнуться с вещами не только мрачными и ужасными – но и с проявлением благородства, с чем-то вдохновляющим или забавным, с чем-то человечным…» Конечно, говорю я – видела – и это была Эсмеральда. Поэтому я расскажу вам об Эсмеральде, чтобы вы не думали, будто у меня настолько патологический склад ума, что я не способна замечать ничего, кроме трагедии, и видеть то хорошее, что есть вокруг.

Как я уже упоминала, мы оказались словно взаперти на нашем поле – с ранеными, с нашими мелкими политическими играми и интригами, невинными сплетнями, – и в довершение стоял постоянный грохот пушек. Этот шум стал настолько знакомым, что мы научились различать звуки arrivé и départ. Arrivé означало снаряд, прилетающий со стороны врага и упавший рядом с нами, а départ – снаряд, выпущенный нашими и приземлившийся где-то там. В дни arrivés все мы испуганно вскакивали при каждом взрыве, надеясь, что следующий не прилетит прямо в нас. А départs были куда более шумными, ведь пушки стреляли вблизи, но мы убеждали себя, что снаряды не могут упасть на нас. Что не мне в этот раз оторвет нос.