На отливе войны

И вот, чтобы снимать напряжение, которое мы испытывали в дни arrivés, и облегчение в те дни, когда мы знали, что сегодня другие испытывают то, что мы испытывали вчера, – с приятным осознанием, что сейчас стреляют наши, – мы и купили Эсмеральду. Это была юная козочка, миленькая и послушная, четыре крепкие ножки, мягкое и нежное тельце. Ее взяли с соседней фермы – владельцы были счастливы избавиться от нее за пять франков, невероятная сумма, как мы обнаружили позднее. Ее пришлось нести с фермы на руках – она отказывалась идти сама, всё жевала свою веревку и в отчаянии пыталась прижаться к своей матери. Так что ее принесли и опустили посреди столовой, и все мы зашлись от восхищения. Своими четырьмя крепкими ножками она зацокала по полу, и цокала так все время, до самого конца. Что же касается ее мягонького податливого тельца, покрытого серой шерсткой, то мы обнаружили, что оно меняется в размерах, в зависимости от времени дня. По утрам, когда мы доставали ее из коробки, в которой она спала ночью, это маленькое нежное существо выглядело жалко. Позвонки выпирали, а ребра слева и права разделяло не больше пары дюймов – еще немного, и они бы соприкоснулись. Она, наша Эсмеральда, за ночь словно сдувалась. Зато, когда ее выпускали за больничные стены и она могла весь день пастись в высокой зимней траве, она разбухала. Буквально на глазах. Невероятное зрелище. Ее так раздувало и пучило, что из-за объема поглощенной высокой травы тонкие ножки уже не могли удерживать на весу ее тело. Она больше не могла стоять, и ей приходилось сидеть на холодной траве и объедать пространство вокруг себя, по кругу. После чего она собирала все свои силенки и перебиралась на новое место. К ночи она была пресыщена настолько, что не выказывала сопротивления, когда ее уносили обратно в коробку. Эту задачу, как правило, поручали мне – не потому, что она считалась именно моей козочкой, но потому, что я любила ее и защищала от всевозможных неприятностей.

А она вечно попадала в неприятности, бедная Эсмеральда, – то в одну, то в другую.

Эльвира, бельгийка из соседней деревни, которая приходила каждое утро, чтобы растопить печи и принести нам бидоны с горячей водой, обычно доставала Эсмеральду из ее коробки. Она была славная женщина, с красными щеками и добрым сердцем, а у ее мужа была лошадь и телега – он ездил по рынкам близлежащих деревень и какие только слухи и сплетни не привозил обратно. Эльвира, получавшая их из первых рук, обычно пересказывала нам новости, пока растапливала печи. Когда она входила с корзиной угля и охапкой дров, то обычно некоторое время сплетничала, прежде чем приступала к работе. Если она задерживалась слишком долго, Эсмеральда начинала отчаянно блеять – до того громко, что порой будила даже докторов и Directrice, которые не должны были подниматься рано. С другой стороны, если Эсмеральду выпускали до прихода Эльвиры, то она использовала это преимущество полностью. Тогда она могла заходить в любую отапливаемую комнату – в том числе в столовую.

Эльвира всегда приносила по утрам цветы – бог знает где она их доставала, но каждое утро она являлась со свежими охапками георгинов или безымянных желтых цветов, таких невзрачных, грубоватых – но поразительно ярких. Она ставила их в гильзу в центре нашего обеденного стола – большую гильзу от 75-го[102]. Подношения эти доставляли много беспокойства, так как гильза была высокая, цветы тоже, и они перегружали ее так, что она постоянно заваливалась. С ее стороны приносить ежедневно эти цветы было проявлением заботы и очень трогало, но необходимость вытирать воду, когда гильза опрокидывалась, раздражала. Естественно, мы не могли сказать Эльвире, что цветы нам докучают – некоторые даже восхищались ими и говорили о широте души этой женщины, столь соответствующей ее румяным щекам. Но те, кто восхищался ими – цветами – особенно рьяно, приговоривая, мол, очень приятно получать их каждое утро вот так, под обстрелами, как правило, отсутствовали, когда эта «ваза» падала.

Но когда у нас появилась Эсмеральда, наша козочка, все изменилось. Она решила, что утренние подношения – свежие цветы на столе в столовой, делались исключительно для нее. Это было умилительное зрелище: если зимним утром вы перебежали из барака, где огонь, разожженный Эльвирой, только давал дымок, в уже жарко натопленную столовую, то заставали нежную, милую, еще не раздутую Эсмеральду уже на обеденном столе, где она с жадностью поедала цветы. Я тогда говорила ей, мол, быстрее, быстрее, Эсмеральда, поторопись – иначе кто-нибудь сейчас войдет сюда и снимет тебя со стола. А если не успеешь доесть все, то хотя бы постарайся испортить побольше, чтобы позже нам не пришлось снова вытирать воду. Но обычно кто-то непременно являлся и с возмущением выбрасывал ее из барака в снег.