На отливе войны

В Латинском квартале[83], где-то возле перекрестка бульвара Монпарнас и улицы Ренн[84] – а может быть, дальше, за вокзалом Монпарнас или с другой стороны, там, где улица Вавен прорезает улицу Нотр-Дам-де-Шамп, – если вы знаете квартал, то знаете и это место, – жил маленький парикмахер по имени Антуан. Около десяти лет назад Антуан перебрался сюда с Монмартра [85], потому что он был хорошим парикмахером, и к тому же экономным, и ему хотелось устроиться получше, а в то время лучшим вложением ему казался переезд в район, где заправляют американцы. Он слышал, что американские студенты вечно хотят вымыть голову – минимум раз в неделю – и что этим они отличались от русских, польских, румынских и других парижских студентов, и это побудило Антуана вести дела на Монпарнасе, а не в другой части квартала, скажем, возле Пантеона и церкви Сент-Этьен-дю-Мон. Он решил стричь по заниженным ценам, чтобы набрать популярность, а позже, когда дело пошло в гору, не стал повышать цены, чтобы не потерять клиентов. Ведь когда привыкаешь мыть голову за два франка, да еще и хорошенько, очень неприятно однажды обнаружить, что цена вдруг выросла до уровня бульвара Капуцинов. Так что целых десять лет Антуан продолжал мыть головы за два франка, заработав к тому же репутацию настоящего молодца во всем, что касается волнистых и кудрявых волос. Так что к тому моменту, когда началась война и американцы всё бросили и убежали, он накопил себе приличную сумму и мог жить спокойно. К тому же он хромал на левую ногу, которая была на семь сантиметров короче правой из-за одного детского происшествия, и поэтому он никогда не служил в армии, и, хотя по возрасту он попадал под призыв, вероятность, что его призовут, была невелика. Так что он стоял в проеме своей опустевшей лавки, из которой призвали всех его помощников, его завивщиков и мойщиков, и огладывал опустевшую улицу, поздравляя себя с тем, что он оказался в более сносном положении, в финансовом плане и не только, чем многие из его соседей.

Рядом с его лавкой был ресторан, куда ходили студенты. До войны он славился дешевизной, и дважды в день его наполняла пестрая толпа скульпторов, художников, писателей и просто дилетантов, которые позже любили свысока похваливать его за то, они называли «местным колоритом». Видели бы они его сейчас, думал бережливый Антуан. Все сбежали, кроме дюжины непутевых студентов, у которых не было на это денег и которые по доброте душевной продолжали столоваться в ресторане «в кредит», чтобы владельцу было чем заняться. Даже такой дурак, как этот владелец, должен был рано или поздно понять, что с точки зрения выручки высокомерная похвала совершенно бесполезна и даже смехотворна.

Отдыхая на пороге, Антуан думал о своем сыне. О своем единственном сыне, который, слава богу, был слишком мал, чтобы идти воевать. Ко времени, когда он вырастет, война закончится – она не может продлиться больше шести недель или пары месяцев, – так что у Антуана не было поводов волноваться. Пацан был здоровый, крупный, с пробивающимися усиками, из-за которых он выглядел старше своих семнадцати лет. Он тоже обучился – на человеческих головах и не только – искусству мытья волос, завивки и покраски и умел обнадежить самых прихотливых клиентов, щелкая щипцами для завивки, так что Антуан рассчитывал на самое радужное будущее для сына. Война не сулила ужасов для Антуана, и он мог свободно рассуждать о будущем сына, которое и вправду казалось светлым и замечательным, несмотря на все временные неурядицы. И хотя он растерял и ассистентов, и клиентов, которых обслуживали эти ассистенты и он сам, ему не было нужды закрывать свое заведение. Потому что в Париже все еще оставалось достаточно американских голов, которые время от времени нужно было мыть, – довольно отчаянных голов, авантюристских, любопытных, падких до сенсаций голов, которые остались в Париже поглядеть на войну, увидеть столько, сколько получится, чтобы обогатить личный опыт. Антуан не оспаривал ни одну из точек зрения, хотя некоторые из его сограждан по самым разным причинам хотели, чтобы надоедливые иностранцы вернулись восвояси.