На перекрестке цивилизаций

…Судьба гнала меня из края в край вселенной,
но «братьев чистоты» любил я неизменно.
Друзьями стали мне года разлук с друзьями.
О, расставания, когда расстанусь с вами?

За время своих странствий он много почерпнул из сокровищницы знаний. Исследователи единодушно отмечают его глубокое знание арабской филологии, греческой философии, догм иудаизма, христианства, ислама. Шли годы. Ученик становился эрудитом, ученым, учителем.

На одной из дорог его встретила весть о смерти матери. Печальное известие настолько потрясло поэта, что он бросил все свои дела, дал обет молчания и немедленно возвратился в родной дом, который уже никогда не покидал. К пессимизму добавился пессимизм, к темноте — темнота. Замкнувшись в себе, он стал как бы тройным отшельником: в доме, слепоте и молчании. Так прожил он пятьдесят лет. Его пищей становится чечевичная похлебка, овощи и инжир. Постелью — кусок войлока. Основным собеседником — старый слуга, которому Аль-Маарри диктовал свои произведения. Сам он не писал. О его феноменальной памяти до настоящего времени ходят легенды. Вот некоторые из них.

Однажды некий поэт читал в присутствии Абу-ль-Аля стихи на чужом, незнакомом ему языке. Спустя какое-то время Абу-ль-Аля прочитал их без единой ошибки своим друзьям.

Как-то проходя по улице, Аль-Маарри в одном месте неожиданно резко нагнулся. Сопровождавшие его люди поинтересовались, что заставило его это сделать. Поэт ответил, что лет десять назад он, проходя здесь, наткнулся на ветку дерева. Его стали уверять, что никакого дерева тут нет и в помине. Каково же было их удивление, когда один старожил подтвердил, что действительно на этом месте росло старое ветвистое дерево, но его давно срубили, и старик показал его пень.

Однажды в Багдаде Абу-ль-Аля дали выпить стакан воды, взятой из запасов каравана, только что пришедшего из его родного города. Поэт медленно осушил стакан и произнес: «Это вода моего детства».

Есть все основания полагать, что он прекрасно представлял себе расположение звезд, обладал знаниями в области астрономии.

Ночь в траурном плаще, настигшая меня,
По дивной красоте равна рассвету дня…

Все труднее становилось великому отшельнику выдерживать данный им в год кончины матери обет молчания. Слава о его учености манила в Мааррет учеников и любопытных, ученых и поэтов. Дом беспомощного слепца становился местом паломничества, а сам он — живой легендой.

Из огромного литературного наследия Абу-ль-Аля до нас дошло немногое: стихотворные сборники «Искры из-под огнива», «Обязательность необязательного», цикл стихов «Кольчуги» да несколько произведений, которые можно охарактеризовать как «стихи в прозе», а именно: «Трактат о прощении», «Трактат о литературе», «Трактат ангелов».

Первое, что бросается в глаза при знакомстве с творчеством Абу-ль-Аля, — его безысходный пессимизм. Основной тезис его философии: жизнь — величайшее несчастье, а смерть — избавление от него.

Мне весть печальная, услышанная ныне,
Как радостная весть о новой благостыне…
Изнеможение земная жизнь приносит,
И я дивлюсь тому, кто долголетья просит…
Мы все умрем равно, и не дворца громадой,
А тенью дерева довольствоваться надо.

Это из стихотворения, написанного на смерть близкого друга.

Таково невеселое кредо поэта. Вряд ли оно когда-нибудь привело бы его к вершинам мировой славы, если бы…

Если бы не существовало поэзии. Так нередко бывает с художниками. Средства, созданные ими для достижения цели, выходят из повиновения и помимо воли и желания их создателей приводят к неожиданным результатам. Похоже, что это и называется гениальностью. Именно это и произошло с Абу-ль-Аля.

От критики личности он переходит к критике общества:

Здесь подданным цари внушают страх,
Как ястреба — добыче в их когтях.
Царь у одних достойней, у других
Подлее в притязаниях своих.
А наш до нитки обобрал народ
И слезный дождь из глаз людских идет.

В своей критике он заходит далеко. Очень далеко по тому времени. Его высказывания о том, что религия происходит не от природы народа, как проповедывали тогда, а от привычки и обычая, или заявления вроде: «нет на свете имама, кроме разума», или деление людей на две категории: «имеющих разум, но неверующих, и верующих, но не имеющих разума», утверждали за ним славу если не безбожника, то во всяком случае еретика.