На пороге великих тайн

Здесь еще мало санаториев и домов отдыха, но много мест, где их можно построить. В обрывах над шоссе лепятся похожие на зонты крымские сосны. Ниже шоссе они местами образуют сплошные заросли, и кажется, что машина катится по верхушкам деревьев.

Солнце уже скрылось за серой стеной Яйлы. Свежий ветер бьет в лицо.

— Мыс Ифигении, — говорит вдруг Николай Николаевич и указывает далеко вниз.

Там, у самого моря, в фиолетовой мгле видна большая коричневатая скала в кружеве пены.

Сергей Алексеевич с величайшей осторожностью спускает наш механизированный табор по крутым петлям разбитой дороги. Дорога становится все хуже, петляет все фантастичнее и наконец исчезает возле заброшенного виноградника.

— Приехали, — объявляет Николай Николаевич и спрыгивает на землю.

— Эх, как далеко от моря! — разочарованно тянет Игорь.

— Надо было повернуть возле ливанского кедра, — кипятится в кабинке Василий Иванович.

— Поехали назад, — невозмутимо предлагает Сергей Алексеевич. — На всякий случай выходи, кто жить хочет…

Развернуться негде, и грузовичок пятится вверх по головоломным извилинам. Мы плетемся впереди машины и в четыре голоса предупреждаем Сергея Алексеевича о поворотах, хотя он прекрасно обходится без наших советов.

Когда грузовичок выбрался на более приличную дорогу и развернулся, было почти темно. От Байдарских ворот задувал холодный ветер. Сергей Алексеевич дрожащими пальцами раскурил папиросу. Красноватый огонек озарил его длинное морщинистое лицо, усеянное мелкими капельками пота.

Мы заночевали возле дороги в каком-то заброшенном парке, так и не найдя пути к морю. Вскоре под кустом зашумел примус, и через несколько минут все пили горячий, крепкий чай.

Уже засыпая, я слышал, как Игорь перетаскивал с места на место свою походную кровать, отыскивая в темноте площадку поровнее. В конце концов он нашел то, что искал, и успокоился; утром оказалось, что он ночевал в мусорной яме.

Спали мы плохо. Кусались москиты и оглушительно трещали цикады. Ветер резкими порывами налетал с Байдар. Где-то внизу глухо шумело море.

На мысе Ифигении

Три дня мы лазали по обрывистым скалам мыса Ифигении. Курортники из ближайшего дома отдыха с интересом наблюдали, как мы долбим камни, измеряем толщину слоев, рисуем нагромождения вулканических бомб.

Вечерами мы собирались у нашего грузовичка, поставленного, как говорил Сергей Алексеевич, «на якорь» в заброшенном парке. В кузове грузовичка был склад и спальня Сергея Алексеевича. Рядом, под серебристым ливанским кедром, помещалась кухня, в которой постоянно пыхтели два закопченных примуса. Кухонным столом служили мраморные ступени какой-то лестницы, которая уже давно никуда не вела. Василий Иванович с Игорем жили в маленькой палатке, поставленной возле самой машины, а мы с Николаем Николаевичем — прямо под кустами диких роз, в которых ночами звонко трещали цикады.

Игорь, возвратившись из маршрута, считал свои обязанности оконченными. Он вытаскивал из машины большую модель самолета, склеенную из тонких планок и кальки, и начинал запускать ее с земли и с деревьев, на которые залезал с легкостью котенка. После двух-трех полетов самолет выходил из строя, и Игорь до наступления темноты чинил и подклеивал разорванные крылья. С каждым днем самолет летал все лучше и наконец однажды, подхваченный порывом ветра, улетел в открытое море.

Игорь не очень огорчился. Он объявил, что модель успешно закончила испытания, и принялся рисовать новый самолет, который собирался построить по возвращении в Симферополь.

Для нас троих приход в лагерь не означал конца рабочего дня. В ожидании борща, побулькивающего в большой кастрюле, мы раскладывали взятые задень образцы горных пород, писали этикетки, раскрашивали карты, дополняли записи в дневниках.

Николай Николаевич никогда не ленился спуститься еще раз к морю. Он даже считал, что купаться в темноте гораздо приятнее, чем днем. Впрочем, и днем он не пропускал возможности нырнуть и предпочитал маршруты вдоль берега, во время которых можно было, лазая по пояс в воде, осматривать прибрежные скалы.

Сваренный борщ должен был еще «допреть» под старым ватником Сергея Алексеевича. Игорь утверждал, что свой окончательный вкус и запах борщ приобретает именно благодаря ватнику.

Когда все этикетки бывали написаны, образцы упакованы, а наше терпение испытано до последнего предела, Сергей Алексеевич торжественно приглашал к столу. Столом служил большой брезент, разложенный на траве. Мы не заставляли себя ждать и молниеносно занимали места.

За столом обычно царила благоговейная тишина, прерываемая лишь стуком ложек да краткими одобрительными возгласами по адресу борща.

Сергей Алексеевич очень ревниво относился к своим кулинарным произведениям. Он был твердо убежден, что к ним ничего нельзя больше добавить. Положить в тарелку щепотку соли значило глубоко оскорбить его, а попросив перцу, вы рисковали потерять его расположение на целый вечер. Зато ничто так не льстило ему, как просьба добавки. Я прочно завоевал его симпатию во время первого же ужина, одолев три миски борща.